Вот оно, счастье

Она приблизилась к двери и открыла ее, и вскоре мы оказались в запертой аптечной лавке; повернулся йельский замок, распахнулась дверь в негулкую скуку Фахи, где окончание произошедшего растворялось стремительно, подобно грезе.

– Можно я ему скажу, чтобы пришел повидаться с вами?

– Думаю, не стоит.

– Просто поговорить? Он просто хочет с вами поговорить.

Улыбка отказа – а затем:

– А сам ты можешь зайти еще. – И она ласково прикоснулась к моей руке, словно там носил я повязку пылкого влюбленного. То ли жалея, то ли награждая за это, сказать я внятно не мог.

32

Когда мама упала вторично, меня рядом не оказалось. Я вернулся из школы и обнаружил ее на полу в кухне. Потеряла равновесие, сказала она, тихая, сокрушенная и пристыженная, словно по своей воле куда-то подевала его, и, может, я б сумел помочь ей найти его, она вытянула руку, та рука дрожит и сейчас, когда я об этом рассказываю.

Поднять ее я не смог. Крупной она не была, но казалось, что члены тянут ее в разные стороны, а меня ослабило, вероятно, некое потрясение. Я никогда не пытался поставить на ноги взрослого человека и никогда не сгребал маму в охапку ни для чего, кроме ответных объятий, коих давно уж не доставалось, и получалось у меня, наверное, неловко и смущенно, и хотелось так или иначе сделать вид, что всего этого не происходит. Когда же я ухватил ее, то вышло за спину – за грубый винноцветный гарус ее платья. Оно перекрутилось, задралось и явило сливки нижнего белья и чулочный беж с бежевыми же червяками там, где чулки сползли, и в этом тоже было потрясение – в сокровенном, в беспорядке и беспомощности. Я собирался поддержать ее, чтобы она встала сама, не отдавая себе отчета в том, что ноги ее лишились всякой силы и она более никогда уж не пойдет. Я поднатужился, она застонала из самой своей глубины, и я не смог ее поднять, и пришлось уложить ее обратно на пол. О, Ноэл, проговорила она, прости меня. И заплакала, мелкими толчками покамест не отвернутого крана. Она пыталась задавить этот плач, но кран уже было не завернуть: она понимала, что означает это падение, знала, что не споткнулась, что дело не в неровных половицах и не в каком бы то ни было огрехе окружающего, а в ней самой, и знание это теперь струилось и несло свои воды быстро, не остановить. Мам, я смогу тебя поднять. И я схватил ее крепче, чем следовало, – и из-за плача, и из-за дикого ужаса, какой возник теперь в тесной кухне. Словно некая сила вырвалась из своего футляра на свободу.

Когда пытаешься поднять собственную мать, это не то же самое, как поднимать любого другого человека. В тот миг, когда это делаешь, знаешь, что не забудешь этого до конца своих дней. Знаешь, что нет хрупкости, безыскусности, нет нежности подобной этой, знаешь, что в тот миг, когда держишь ее на руках, чувство это проникает в тебя так глубоко, что отныне и навсегда вылепит в тебе часть твоего понимания собственной крови, мозга и души, веришь ты в души или нет. Я не вполне поднял ее, а потащил по полу, по блестевшему влажному линолеуму к тому, что мы звали мягким креслом, где я наполовину поднял ее торс, но она соскользнула, не переставая плакать, и прежде чем удалось ее усадить, вскидывать мне ее пришлось дважды. Мам? Мам?

Я принес ей стакан воды. Руки ее обвили мои, пока она пила, и я ощущал дерганое живое свойство у нее в пальцах, вся она трепетала вот так, заполошно искала она моего взгляда, тут же отводя его, когда ловила. Не хотела, чтоб я звал соседей. Стыдилась. И вот так мы просидели остаток дня, ждали, когда вернется с работы отец. Вернувшись, он вызвал врача, и они вместе подняли маму по лестнице, ноги ее болтались, как у тряпичной куклы. Вот так, Мэй. Славная девочка. Вот так.

Когда врач ушел, отец застал меня за уроками. Твою маму, сказал он и тут же утратил остаток фразы. В тот миг он был моложе себя самого – и меньше – и я ненадолго увидел в нем сына Дуны и Суси и пожелал оказаться в одном из бугристых бурых кресел в том неизменном доме на дальнем краю страны.

Ее будто ударило, сказал он, электричеством.

33