Вот оно, счастье

Ежегодное нашествие слизней стало в Фахе столь неотъемлемой чертой бытия, что превзошло любые комментарии на свой счет. Беда в этом году со слизнями – замечание, избыточное всюду, где река лизала сушу, и особенно в том приходе, где слизни годы напролет марали слизью серые небеса, однако в этом году нашествие это состоялось где-то еще, где царила тьма невежества. Еще одно благо того, что с католической осторожностью и врожденной сдержанностью именовалось приятной погодкой: прижатые жаром, не перли сорняки. Как все, кому доводилось время от времени глотать собственные проклятья местному климату, ни Суся, ни Дуна никогда не заикались о том, что пуще всего благоденствовали в Фахе сорняки и рогоз. В обычной вымоченной насквозь весне казалось, что, вняв некой подземной рекламе грязь-почвы, пропитанной влагой, сорняки и рогозы нескольких графств сбирались сюда на каникулы. Можно было проторчать вместе с бабушкой целый день, горбатясь в саду, горстями выдергивая сорняки, а потом стоять с маленькой победой над очищенной грядкой – только для того, чтобы обнаружить пару дней спустя вернувшиеся одуванчики с их насмешками над тобой. Но в тот год сорняки удавило неумолимым солнцем, и распространилось повсюду испанское садоводство, то есть нескончаемый полив. У кого в приходе лучшие колодцы, было известно всегда, хороший колодец – дело и языческое, и христианское, удача и благословение. Колодцы эти обычно были влажными брешами в земле, но их чтили, считали благим заветом, и сколько б ни опускали туда ведер, не истощались те колодцы. Ныне же всюду сновали люди с полными доверху ведрами. И вскоре уж послышались вопросы, какие в Фахе не задавали на живой (а также мертвой) памяти, какую хранила сама миссис Мур: А воды-то хватит?

Погода и натяжка кабелей соединились, чтоб пронзился глаголом воздух и сотворился в нем дух романа. Вот я к чему.

В те последовавшие несколько дней о том, что навещал Анни Муни, я Кристи не сообщал и Софи Трой не видел, а жил с забитыми артериями обеих историй. Дабы поддерживать в себе давление и боль, я навещал воспоминание о Софи. Отыскивал нюансы, какие заметил тогда, но не осознал, – золотой почти-пушок у нее на лице, скажем, – и чудо этой черточки создавало славную муку, с какой получалось жить дальше.

В те вечера мы с Кристи возобновили наши поиски Младшего, зная, что он, скорее всего, в пяти милях от места, доступного в велосипедной поездке, увечной из-за того, что приходилось то и дело останавливаться, чтобы утолить тягостную жажду. В те вечерние вылазки Кристи выспрашивал меня о моих любовных успехах, и я сообщал ему о полном их отсутствии, а он отвечал: Нехорошо это – и велосипедно пыхтел мне советы, в основном они сводились к его раннему резюме: Любовь твоя обречена, ты обязан вложить в нее все свои силы. То, что сам он своему совету не следует, я спускал ему с рук: территория влюбленности всем своим гражданам выписывает визы сосредоточенности на себе.

Когда же я все-таки думал об этом, меня удивляло, что Кристи не слишком подавлен тем, что зашел в тупик с Анни, и как-то раз вечером, приближаясь к деревне Килмихил, где останавливался сам Архангел Михаил и где каждого мужчину, попадавшегося нам на пути, звали той или иной версией имени Майкл, я спросил Кристи, почему так. Объяснился Кристи одной фразой:

– Ноу, – произнес он, театрально вдохнув, – вот оно, счастье-то.

Я одарил его взглядом, какой достается тем, у кого не все дома.

– Да не то слово, – согласился он с тем, что сказал мой взгляд. – Как ни скажу я это, жена моя на стенку лезла.

– Вы были женаты?

– Был. Она меня бросила ради человека получше. Господь благослови ее, – произнес он и кивнул вслед памяти ее куда-то вниз, в долину. Улыбнулся, процитировал себя: – Вот оно, счастье.

Уплотненное то было объяснение, но я со временем понял его так: можно остановиться если не на любом, то на многих мгновениях своей жизни, остановиться на один удар сердца и, в каком состоянии ни находилось бы сердце твое или ум, сказать: Вот оно, счастье, по той простой причине, что ты жив, чтобы это сказать.

Я частенько думаю об этом. Мы все способны остановиться, поднять голову, вдохнуть и принять – Вот оно, счастье, – и громоздкая синяя фигура Кристи, что катится по следующей жизни, помашет всем нам, кто катится следом за ним, крупной неспешной рукой.

– Вот оно, счастье, – утвердил он еще раз, натужно пыхтя над педалями в горку, прочь от дальнейших расспросов.