Вот оно, счастье

В ближайшие после нашей с Анни Муни встречи дни в Фахе начали тянуть кабели. По всему приходу с торжественной настоятельностью засновали грузовики, в кузовах – громадные катушки черного провода и бесчисленные мужчины в одних рубашках или гологрудые, смугло осененные геральдикой солнца, вид у всех такой, будто поспешают на игры великанов – или же с них. И, шагая по любой дороге, ты раздумывал: Что это за черта? Она тянется в вышине, три человеческих роста с лишком, между, скажем, полем форта и заболоченным лугом Мида. Линии провода цепляли взгляд не только потому, что глаз не привык видеть прямые, а потому что впервые прочертил их человек в воздухе над пейзажем и заявил – отчасти пугающе – о верховенстве науки над природой и действительностью грядущих времен. Кабели, полежав на жаре, возносились в вышину и пахли при этом Индией, сказал Том Сулливан, будто сам бывал там. Резина действительно отдавала паленой патокой или ближайшим родственным ей, и так же попахивало от кабелеукладчиков, дух этот выветривался медленно, и вскоре работники бросили даже пытаться избавиться и стали носить его как медаль, тем самым лишь добавляя себе шарма. Все они были иноземцами, то есть не из непосредственно прилегающей округи, а любая иноземность смотрелась привлекательнее чего угодно фахского.

Стоило кабелям набрать высоту, на них тут же низошли вороны, подтверждая тем самым обещания безопасности, раздаваемые Комиссией по электроснабжению, – током их не било. (Это опроверг Мартин Мартин, сам немножко глигин[111], заявив, что электричество по когтям не проходит. Если усадить на провода ребятенка, он изжарится запросто, утверждал он, однако пробовать не требовал. Пару старых ботинок связал шнурками и забросил на провода, что поближе к кладбищу, там они и висят до сих пор и пережили самого Мартина.) Коровы, слишком бестолковые и безразличные, проводов не заметили и паслись поблизости или под ними, зато лошади с их легендарной чувствительностью раздували ноздри и труси́ли в самые дальние углы пастбищ, носились туда-сюда и в целом устраивали переполох, будто жили в эпоху Гомера и натянутые провода оскорбляли их достоинство. Позднее образумятся они, однако не сразу.

Провода возникли быстро, словно рождественская гирлянда, по всему приходу. Деревья в ту пору особой ценности для людей не представляли, попалось дерево на пути – его валили. Если тянулись где ветви, тянуться им оставалось недолго. Кое-кто из ребят оказался таким проворным с пилой, что ее и в руках-то не видно было толком, слышался лишь могучий шум ветвей, шелестевших в полете вниз, и какой-нибудь парнишка, зримый теперь по белой ране, выкликал: Эту рядом тоже убираем?

Славная погода все длилась и длилась – дольше любых предсказаний – и доказывала, что даже в наши времена бывает что-то невероятное. Расцвели цветы, о коих позабыли, поскольку что ни год их смывало потопом, низвергавшимся из опрокинутых туч. Мелкие придорожные цветики, похожие на местный характер, ни броские, ни вызывающие, глазастость нужна, чтобы их приметить. Может, набрякшие сердцем видят больше. Может, мир – не тот же мир, когда маешься, продираясь сквозь май. Так или иначе, царило несомненное цветение, факт есть факт. Говорю как есть, не раздуваю.