Вот оно, счастье

Гостиная оказалась величественнее, чем я думал, но вместе с тем и более блеклая. Ее масштабы сообразны были тем немногим изящным старомодным зданиям, что обрамляли первую улицу Фахи и придавали ей в свое время городской вид, – в свое время, когда ожидалось, что Фаха может стать городом, – и все время после имели вид разочарованных стариков. Окна удлиненные, потолки высокие. Мебель тяжелая, темная, не видевшая солнечного света, и после кончины аптекаря никто не двигал ее и не менял, а потому в комнате задержался не только его призрак, но призраки деревенских истоков, однако тех, какие еще не были мертвы. По моей памяти, тогда уже вечерело, но, может, время на деле было и не очень-то позднее, а возникло такое ощущение из-за сумрака глубокой комнаты и пылавших углей любви. Из-за масштабов комнаты Анни сидела дальше от меня, чем привычно, – видимо, у благородных ноги длиннее или же они не желали располагаться слишком близко друг от друга. Чем дольше говорил я, тем ближе клонился к ней и тем громче вещал.

– Ты пришел сюда сказать?.. – бережно подсказала она.

– Да.

Не то чтоб я забыл. Я просто чувствовал себя, как Франси Дунн, когда тот пытался съесть футбольный мяч.

– Есть у вас с ним что-то общее, – произнесла она. И некая тень скользнула у нее по лицу, она расплела руки и разгладила складку на юбке. – Когда он был твоих лет.

Я был чересчур взвинчен и потому не смог решить, хорошо это или плохо. Отвел вихор в сторону и выдул наружу футбольный мяч.

– Он приехал сюда ради вас. Вот зачем. Ни по какой другой причине. Он приехал вместе с электричеством, но так все устроил, чтобы оказаться в Фахе, как только узнал, что вы здесь. Вы и есть то самое. Вы его цель. Приезжая сюда, он не думал ни о чем и ни о ком больше. Сперва отправился в Керри на поиски, вы знали? Вот так, его даже в стране не было, а он вернулся и поехал туда, расспрашивал и узнал, что вы там вышли замуж, но он все равно приехал, не потому что хотел чего-то – нет, от вас, в смысле, не хотел, только повидаться и поговорить. – Важно было переводить дух. Кажется, так по Цицерону. – Вы единственная причина, почему он здесь.

– Думаю, так, вероятно, и есть.

– Так и есть.

– Но это было глупо.

Глаза ее остались теми же невозмутимыми спокойными мудрыми глазами, а голос – тем же невозмутимым спокойным мудрым голосом, но появилось что-то еще и в глазах, и в голосе, хочется сказать – печаль, но то было больше чем печаль, то были опыт и знание, мир, каков он есть и не таков, каким мы хотели б его видеть.

– Необязательно этому быть глупым. Почему не статься…

– Потому что он меня не знает. Потому что я не знаю его. Потому что мы чужие люди, ничего не знающие друг о друге. – То был тройной похоронный звон, и вдогонку ему – холодная правда: – Все случилось несколько жизней назад.

Нижняя половина оконных переплетов была поднята, но воздух внутрь не проникал, и в том мавзолее, обложенном винноцветным ковром, ничто не шевелилось, кроме того, что я пытался воскресить натужными речами и по́том лба своего. Снаружи проехала телега, запряженная лошадью, протарахтела, процокала, до самых занавесок взлетели и опали до бормотанья обрывки разговора Моны Райан и Мари Суини.

– Он не за любовью явился, – сказал я, одновременно и удивленный, и нет возвышенным тоном и трубадурским слогом, возникшим у меня на устах. – Он явился просить вас о прощении, только и всего. Полгода назад проснулся он с одной-единственной мыслью. Захотел извиниться, если подвел кого-то.

Произнеся это, я понял, что достучался. Она отозвалась не сразу, не выдала ни удивления, ни насмешки, ни неверия мысли столь простой и одновременно высокопарной; она прожила слишком долго и знала слишком многое, чтобы торопиться с откликом, но я все понял по той паузе, какую она выдержала. Паузе, которая тянулась, пока автомобиль Нолана не проурчал по Церковной улице, не притормозил у почты, дверца его открылась и бухнула, вновь открылась и бухнула после того, как Нолан бросил письма в ящик.

– И что же – попросил?

– Думаю, да.

Теперь уж она не смогла удержаться. Отклик вышел носом – короткий выдох. Позднее я широко трактовал этот выдох, поначалу как бессловесное выражение досадливой истины, что все мужчины – невыносимые сентименталисты, те, кто изобрел религию прощения и милости, целиком сознавая свою собственную заблудшую суть всех сортов, те, кто вечно искал утешения в доброте объятий матерей своих. После я счел ее отклик язвительным, но тогда она не сказала ничего. Сложила руки на груди и чуть отвела голову назад – похоже на Дуну, когда осмыслял он положение на шашечной доске. Глаза ее – то ли от глубокого чувства, то ли от падавшего света – сделались поразительны. Я тогда не прожил достаточно, чтобы счесть их красивыми. А затем вновь возникли скобки в уголках ее рта, она шевельнулась и встала.

– Спасибо, что пришел рассказать.