Вот пришел папаша Зю…

Михаил Сергеевич совсем размяк. У него опустились не только уголки губ, но щёки, брови; ему вдруг захотелось зарыться лицом в эту родную — до боли — грудь его дорогого, любимого Захарика, ближе и роднее которого у него никого не было и нет, и по-мальчишески разрыдаться, — как рыдал он только в детстве на груди матери. А Раиса Максимовна всё гладила его по щекам, плечам, держа его руку в своей, и продолжала утешать:

— А сейчас я покормлю моего маленького Ми… Он, наверное, очень проголодался. У нас в холодильнике ещё осталось кое-что… У нас есть курочка, и кусочек балычка, и совсем немножко икорки… Сейчас я раздену моего маленького мальчика, а то он до сих пор сидит в пальто и шляпе, а пальто у него всё в извёстке…

Раиса Максимовна стала нежно и бережно, как ребёнка, раздевать мужа. Она сняла с него шляпу и положила на тумбочку, она стала расстёгивать его пальто, приговаривая:

— Вон шляпа-то как измялась, и пальто нужно чистить… Но ничего, я почищу, всё будет хорошо…

Шляпа Михаила Сергеевича, неловко брошенная на тумбочку, не удержалась, упала на пол и покатилась. Из-под обода шляпы выскочила на ковёр забытая, вчетверо сложенная купюра. Это были сто долларов, некогда поданные Михаилу Сергеевичу щедрой рукой Черномора.

Мать

В октябре по амнистии выпустили из тюрьмы сына Ниловны — Пашку. Он вернулся домой тощий и обозлённый.

Ниловна особой радости не проявила; пришёл — ну и ладно.

Недели две Пашка из дому не выходил — отсыпался, отъедался. То просто лежал, смотрел в потолок. А потом вдруг стал уходить и подолгу не возвращаться.

— Хватит лоботрясничать-то! — корила его Ниловна. — Давай на работу устраивайся. На моей шее сидеть, что ли, собрался?

Пашка дёргался, уходил, хлопая дверью, и снова надолго исчезал.

Однажды Ниловна возвращалась из лавки. В руках у неё была авоська, в которой покачивался из стороны в сторону кочан капусты.

Вдруг Ниловна увидела шествующую по улице ей навстречу нестройную колонну людей.

— Ба-атюшки ты мои, — сощурила она глаза, вглядываясь. — Никак хоронют кого?

— Гомосеки идут, — пояснил стоящий рядом молодой человек с «кейсом», успевший прочитать плакаты в колонне. — За свои права борются.

— Ничего, коммунисты им быстро мозги вправят, — злорадно пообещал бородатый дядька. — И права вмажут, и обязанности. В одном флаконе.

— Нет, вы только гляньте на этих педиков! — воззвала к окружающим тётка с хозяйственной сумкой. — Развели эти демократы гадости всякой! Стрелять их всех надо! Тьфу! — плюнула тётка себе под ноги. — Извращенцы!

— Гомосексуализм не извращение, — объяснила тучная дама в шляпке, похожая на актрису Фаину Раневскую. — Извращение — это колхозы и коммунальные квартиры.

Колонна приближалась. Прохожие кто с любопытством, кто с нескрываемой брезгливостью вглядывались в лица демонстрантов, читали их плакаты. Оказалось, это были не только «гомосеки и педики», а вообще секс-меншинства, устроившие шествие. Впереди колонны шли геи, за ними немногочисленной кучкой лесбиянки, за ними, совсем скромно, шествовали зоофилы, некрофилы, и прочие «любители».

Ниловна, любопытная ко всевозможным зрелищам, достала из кармана очки и подошла к краю тротуара.

Вдруг в первых рядах колонны она углядела своего Пашку, несшего портрет Чайковского. Для неё это было так неожиданно, что сначала она даже растерялась.

«Эх, взять бы этот портрет бородатого мужика — предводитель, что ли, ихний? — да Пашку бы им по всем местам», — захотелось Ниловне.

Она встала у поребрика и стала ждать приближения сына.

Неожиданно из-за угла вылетел микроавтобус с омоновцами и остановился на пути демонстрантов, перекрывая им дорогу. Из автобуса высыпали дюжие ребята с дубинками и щитами в руках, образовав перед шествием плотную шеренгу.

— Ваша демонстрация несанкционирована! — перед шеренгой встал полковник с «матюгальником», пытаясь договориться с «любителями» по-хорошему. — Просьба разойтись!

Демонстранты остановились. Портрет Чайковского в пашкиной руке дрогнул, накренился, но выстоял.

Прохожие пугливо прятались в подворотнях, тротуары вокруг быстро пустели. Остались противостоять друг другу лишь жалкая колонна демонстрантов и вооружённые до зубов омоновцы за стеной щитов. Да Ниловна на поребрике между теми и другими с капустой в авоське.

Переговорщик был в хорошем настроении, ему хотелось поговорить.

— Ребятки! — отеческим тоном взывал он. — Что ж вы разрешение-то от властей не получили? Нехорошо. Вы взрослые люди, должны сами понимать, что на любое шествие или демонстрацию, или карнавал, например, — пытался острить полковник, — сначала нужно получить санкцию властей.

— Нас не хотят санкционировать! — стали выкрикивать демонстранты. — Для них нас как бы нет. А мы есть!

— Я сам вижу, что вы есть! — шутил «матюгальник». — Давайте сделаем так: я расскажу властям, что видел вас собственными глазами, что вы существуете. И в следующий раз вам обязательно дадут разрешение. А сейчас вы разойдётесь по домам!

— Мы никуда не пойдём! — сопротивлялись «любители». — Мы хотим отстаивать свои права.