Вот пришел великан...

— Не рабочих, а пьяниц, — выкрикнула Птушкина и поднялась с раскладушки. Я попросил ее не шуметь и сказал, что она ошибается: это в самом деле, сказал я, были штукатуры с соседней стройки.

— А хоть бы и штукатуры, — подал утробно-низкий голос ее сосед, тоже вставая. — Твое какое собачье дело?

— Не выражайся, Дерябин, — предупредил его участковый, — давайте разбираться по существу.

Он все поглядывал и поглядывал на свечи, — недоуменно и чуть подозрительно, и я наклонился к нему и сказал извиняюще, что жду гостей.

— Это ничего, — дозволил он. — День рождения, что ль, у кого?

— У невесты моей, — сказал я ему полушепотом и не почувствовал никакой неловкости за эту свою мгновенно придуманную радостную неправду. — А за штукатуров я действительно пару раз заступился тут, — признался я. — Видите ли, вся беда в том, что полы их курток не прикрывают карманов их брюк, и головки бутылок видны издали.

— Конечно видны, — сказал Пёнушкин.

— Но бутылки у них пустые, — сказал я, — штукатуры изредка заходят в наш двор после выпивки, чтоб попеть песни за столом козлятников, понимаете?

Птушкина крикнула, что это брехня. Всем известно, сказала она, что эти штукатуры сперва пьют тут водку, а потом кричат всякие похабные песни, и Дерябин подтвердил это. Я сказал, что штукатуры никогда не пели в нашем дворе плохих песен.

— Будя брехать! — опять крикнула Птушкина. Пёнушкин солидно выслушал обе стороны. Он сдержанно разъяснил мне, что в ночное время во дворах и на улицах города петь запрещено, и я пообещал ему не вмешиваться больше в дела общественности дома.

Они ушли гуськом — первым участковый, следом за ним Дерябин, а замыкающей Птушкина. Я постоял немного в коридоре, затем прошел в комнату и зажег остальные одиннадцать свечей.

Синим погибельным огнем горел мой испытательный срок в издательстве: сто три страницы «Позднего признания» решительно не поддавались никакому отзыву, и я знал, чем это для меня пахнет. Потрясенная, видно, своим недолгим, «преступным» и трагичным счастьем, сосредоточившаяся на одном этом, Алла Элкина написала не повесть и не дневник, а что-то похожее на несмелый призыв к участию, и может, к прощению, потому что у них там с этим Р. было все, что в конце концов неминуемо вызывает непрошеное вмешательство посторонних. Могла быть и другая причина, побудившая эту женщину, послать в издательство свою рукопись, — страх забвения случившегося с нею, — автору хотелось, наверно, чтобы пережитое не кончилось для нее в ту самую секунду, когда оно ее покинуло. Меня изнурила ее тихая хрупкая печаль, вымученная робкая откровенность и полное отсутствие писательского навыка. Закончив читать ее записки, я испытал сложное чувство немого удивления перед покоряющей силой обнаженного слова и осуждения себя за подглядывание чужой тайны. По разноцветным кольям восклицательных знаков, похожих на те, что наставил Вениамин Григорьевич в моих «Альбатросах», по его нечаянно оброненному в напутствие мне пренебрежительному слову «самотечная» я понимал, что «Позднее признание» надо забраковать, но как это сделать— не знал. Не хотел знать. До конца моего испытательного срока оставалось четырнадцать дней, а до возвращения Ирены — десять. Мне, наверное, причитались кое-какие деньжонки по бюллетеню, но предчувствие изгона и предполагаемая мизерность суммы мешали пойти в бухгалтерию…

В тот день, когда появилась Ирена, была пятница. Ирена пришла раньше Верыванны. Я сидел за ее столом, щелкал мизинцем обезьяну на пальме и курил последнюю в пачке сигарету. Никогда потом Ирена не была такой неожиданно высокой, обновленно-смуглой и вызывающе гордой, почти презрительной. Она остановилась у дверей и длинно посмотрела на меня, скосив глаза к переносью, и я встал и пошел к ней. Я поцеловал ее в лоб — сверху, издали и молча, как покойницу.

— Я думала, что тебя нет. Совсем… Я зайду позже, сядь за свой стол, — сказала она, как при простуде. У нее возвратились на место глаза, но в росте она не уменьшилась.

— Я ждал тебя каждый день… Со свечками, — сказал я.

— С какими свечками? Почему со свечками?

— По числу дней. Двадцать четыре свечи, но позавчера я зажег их все, — сказал я.

— Я зайду позже. Мы с тобой не виделись, сядь скорей за свой стол, — почему-то ожесточенно сказала она и вышла, а я сел за свой стол. У меня почему-то похолодели руки, и было трудно сердцу, будто я нырнул на большую глубину. Сейчас вот, на этом месте своей книги, я долго размышлял над тем, что это со мной тогда было, почему я испытал в ту минуту живую пронзительную тревогу за Ирену, как будто мне хотелось — издали и молча — оградить ее от какой-то далекой смутной беды. Впрочем, это у меня быстро прошло, и когда появилась Вераванна, я неумеренно весело и искренне поздоровался с нею и сказал, что рад ее видеть.

— Скажите пожалуйста! Что это с вами случилось нынче? — спросила она. — Пятак на дороге нашли?

— Ничего не нашел, — сказал я, — но у вас сегодня неотразимо добрый свет глаз.

— Неужели? Вот не знала… А вам никто не говорил, что вы в своей шляпе похожи на архи… архихирея?