Вот пришел великан...

«— То был не он! — мрачно, почти угрожающе сказал Хомутов и взглянул на меня как на чужого.

— Неправда! Я же был тогда и все видел…

— А я говорю тебе, что это были не мы! Не я и не он, понял?»

Нет, не понял. И не хочет этого понимать бывший член ударной бригады по раскулачиванию. И комиссар, отчаявшись примирить сына с отцом, с грустью и горечью говорит:

«— Злой ты, Петр… хотя и не повинен в этом! А жизнь все равно заставит тебя понять и принять…»

И жизнь заставила героя Воробьева и понять многое и принять ранее непринимаемое, а кое-что, что когда-то казалось безусловным, каноническим, не поддающимся переоценке, отбросить, забыть, списать в архив.

Ах, как просто это сказать!

И как непросто прийти к этому!

Молодой герой Воробьева рос и формировался в один из самых трудных периодов нашей истории. За десять с небольшим лет он прошел путь от жалости, недоумения и растерянности по поводу смерти тетки Егорихи до твердой, жестокой убежденности, что даже отцу, который был когда-то наказан советской властью, доверять нельзя.

С этим герой Воробьева и окунулся в войну.

Здесь, на войне, и сказал ему Хомутов, что он злой, присовокупив загадочное «хотя и неповинен в этом».

В повестях и рассказах Воробьева о войне герой — всегда лейтенант с кубарями в петлицах, до погон, до просветов и звездочек на них он не дотягивает: попадает в плен. А перед тем — дороги отступления — из-под Белостока на Минск, окружения, бои под Москвой.

Трудно укладывается в его сознании, что перед войной мы летали «выше и дальше всех», а теперь «красные соколы» редкие гости в небе — враг летает; что, «гремя огнем, сверкая блеском стали», не наши танки, а немецкие пашут землю и все оружие против них — ПТР да поллитровка с бензином; что не мы бьем врага на «чужой территории», а он нас — на нашей.

Такая война, разительно непохожая на ту, что ему «обещали», заставляет героя задуматься и о себе. До войны он всерьез о себе не задумывался: так ли уж он непогрешим, так ли уж чист он и честен всегда и во всем, что взял на себя право критиковать, осуждать, разоблачать других?.. Так решительно и проясненно не думает пока и теперь. Такое приходит не вдруг, не сразу. Но он уже думает, уже не может не смотреть на себя, на свои поступки со стороны. И это уже — движение.

В рассказе «Дорога мужества» герой тащит из-под огня капитана, командира роты. Это святой долг подчиненного — вынести раненого командира с поля боя. Но что это? Не только строки устава, он чувствует, руководят его действиями. Он «взрывно-радостно подумал о защите» под телом капитана. И когда капитана «добили», — об этом нетрудно было догадаться по тому, как тот «резко дернулся и отяжелел», — герой все же его не скинул в сторону, хотя немцы наседали и надо было не ползти, а бежать. И хотел он только того, чтобы «не бросившие винтовок» бойцы взвода не узнали его, своего командира.

Его учили не бояться смерти, и он считал, что не боится ее. А оказалось — боится. Что ж, это действительно страшно, когда твоя смерть затеряется среди сотен и тысяч других смертей. Но ведь, казалось, ты был готов к этому, готов к безвестной гибели — ведь всегда считал ты себя рядовым своего времени, не больше. Вмешиваясь в жизнь других, ты выполнял обязанности именно рядового, в начальство не рвался, знал свое место и свое назначение — бескорыстно и праведно служить Революции. Только это и было. Так что же случилось? Не спешил ли ты, человек, осуждать других человеков?..

Жизнь на войне обнажает людей до предела. Тут не схоронишь слабость своей души, не схоронишь свое бездумие за спиной директив и лозунгов. Тут определяют люди твою истинную цену, и сам ты себе истинную цену тут определяешь.

Жизнь на войне начинает свою работу: преподает герою первые уроки. Прежде всего надо его научить заглядывать в себя самого. Себя самого судить не бояться.

В том же рассказе герой получает оплеуху от майора Папсуй-Шапко. «Трус! Предатель!» — шипит комбат, вымещая на взводном свой гнев и бессилие: батальон на марше напоролся на немецкие танки, частью разгромлен, рассеян — с майором осталась лишь кучка бойцов. Не ожидая для себя ничего хорошего, лейтенант скрывается от комбата. Он потерял свой взвод. И один идет на восток.

И вот он видит семерых бойцов с винтовками, скатками, противогазными сумками. Короче, в полной форме и при оружии. Значит, отступали в порядке. Страшась их, стыдясь и про себя моля о пощаде (ведь он-то отступал «не в порядке»!), шепча «братцы», лейтенант подступает к ним. И, может быть, еще не одно и не два сказано было бы им «праведных» слова, если бы не узнал он среди этой семерки своего помкомвзвода сержанта Тягунца. Память тут же метнулась к оплеухе, полученной от Папсуй-Шапко. «Тягунец — щупленький веснушчатый недокормыш с осиненными глазами — стоял на правом фланге семерки — вел на восток! — и глядел на меня испуганно и ожидающе. Я шагнул к нему, чувствуя, как гневно-уверенно подпрыгнуло у меня сердце, и спросил папсуйским голосом, сам дивясь своей искренней ярости:

— Где взвод?