Вот роза... [СИ]

Лора послушно сунула мягкую сумку на стул, усадила, как плюшевого медведя — та все время заваливалась набок. Бархатный стул во дворе — это тоже было смешно и немножко волшебно. Будто он убежал. Или прогнали. Когда она в первый раз пришла к Инне в гости, то потом представляла себе всю-всю домашнюю мебель в непривычных местах, под небом, а не под потолком. Кресло, укрытое ковриком с помпошками — на перекрестке со светофором. Телевизор на песке рядом с морским прибоем. Или идешь-идешь в лесу, и вдруг — диван. С подушками. Девочка, а девочка, посиди на мне, устала, наверное… Тут просилась на язык обычная детская страшилка, только вместо черной руки или красных кровавых туфелек был диван, и наверное, придется рассказывать, как он душит подушками опрометчивых девочек. Но диван среди орешника становилось Лоре жалко, тем более, ни разу не рассказав, она понимала, ее понесет, — расскажет, уж так расскажет. Сама напугается. Обратно дороги не будет, придется дивану жить в страшной рассказке.

— Инночка, чашки вымоешь, и чайник потом на место, — калитка в воротах открылась, закрылась, мелькнули над беленым забором темные кудри, — добрый день, Светлана Петровна, вы в магазин? А я вот…

На длинной веранде Лора, как делала всегда, прошла мимо стола в самый конец, разглядывая ромбики и квадраты, и теперь через них казалось — волшебство там, во дворе под виноградом. Инна перебирала пыльные банки, наклоняя их и рассматривая темные бочки. Вишневое, алыча, яблочное.

— А. Вот. А я буду с вишни, оно кисленькое такое.

На плитке с лохматым пестрым шнуром заскрежетал донышком чайник. Лора приняла в руки тяжелую литровую банку, разглядывая коричневую муть, что слоилась прозрачными неприятными плоскостями. Инна, отбрасывая на спину длинные волосы, отобрала банку, подцепила край жестяной крышки консервным ключом.

— Ложки там, в столе. Надо руки помыть, смотри, пыли сколько. А Руся мне сегодня плевал на парту бумажки, придурок такой. Я его линейкой по башке, а он еще харканул на пол, гад, ну, я бросила сверху промокашку, а Наденька орет, Шепелева, сейчас убирать будешь. Как он мне надоел, чучело противное. Мама мне, ах, Инночка, он, наверное, в тебя влюблен, конечно, влюблен… какие-то они, взрослые, ничего не понимают, пойдем, вот полотенце.

Чай встал в широких чашках янтарными озерцами, парящими в солнечном свете. Инна села, согнула ногу, упирая ее ступней в перекладину табурета. Нагибая банку, вывалила в глубокое блюдце, которое называла странно — пиалушкой, изрядную горку коричневого месива. Сунула туда Лорину ложку.

— Давай. Пробуй. И желание загадай.

Лора подцепила комок, он разваливался на прозрачные мокрые лепестки неприятного цвета, что-то они напоминали, такое, не сильно хорошее.

Инна сбоку смотрела, глаза у нее были темные, влажные, как у Бемби, пухлые губы сложились в лукавой усмешке.

— Эдька наш знаешь, как его называет? Варенье из тараканьих жопок. Ой. Ты меня только не убей!

— Инка! — закричала Лора, с трудом проглотив уже отправленный в горло приторный комок, — да ну тебя! Фу!

И с облегчением бросила чайную ложку на стол, чтоб не мешала смеяться.

Варенье, и правда, было так себе. И хорошо, что Инна ляпнула про слова брата, теперь можно им не давиться, а спокойно поесть вкуснейшего вишневого, раскусывая упругие кисленькие ягоды, которыми набит рубиновый прозрачный сироп.

А то, придуманное, было, конечно, ужасно жалко, и, допивая чай, такой горячий, что верхняя губа покрылась щекотными капельками пота, Лора решила, пусть в сказках все же будет другое, без всяких вареных рыжих тараканов.

* * *

Вымыв чашки, Инна смотрела на круглые часы, что висели над входом в комнаты, и задумываясь, считала в голове. Потом спрашивала, толкая Лору по тряпочному половичку в прохладу гостиной:

— Мне в музыкалку через час. Подождешь?

Лора кивала, усаживаясь в старое кресло, накрытое полосатым колючим паласиком.

— Только мне нужно гаммы, — предупреждала Инна, уже садясь на блестящий табурет, крутилась, встряхивая каштановыми локонами. И не дожидаясь ответа, раскидывала длинные руки, ставя пальцы. Клавиши отзывались послушно и скучно, повторяя одно и то же, будто бежали по ступенькам, и каждая имела свой звук.

— До… до-до-до, — вдруг останавливалась на лесенке Инна, стукая непослушную ноту сильным пальцем, — до-о-о…

За уличным окном мелькали воробьи, Лора переводила глаза на внутреннее окошко, что выходило на веранду, через его стекло снова видела квадраты и ромбики, и за ними — тоже маленькие серые тени, быстрые, невнятные. Казалось, это удирают в гущу винограда всякие «до» и «ми», утомившись отзываться на стук строгой хозяйки клавиш.

Время шло, гаммы то ускорялись, то плыли медленно, Лора сидела прямо, потом боком, потом поджав ноги и скинув самодельные шлепанцы на войлочной подошве. На веранде ходила бабушка Галя, маленькая, в яркой косынке на седой голове, старалась потише, звякала и внезапно гремела чем-то жестяным, испуганно замирала: не спугнуть горошины нот, что сыпались и сыпались с глянца клавиш.