Вот в чем фокус

—   Лучше вы ко мне заходите,— уклончиво ответил Опрокиднев и вернулся к себе в отдел.

Там он обошел всех сотрудников и тепло попрощался с ними. В эту скорбную минуту он сумел для каждого найти особенно нежные, чуткие слова. И только с Шараруевой простился молча.

—   Я люблю тебя, Шараруева,— сказал он.— Я лю­бил тебя больше, чем Наталью Сергеевну, Марианну Власьевну и Наказаньеву Е. А., вместе взятых. Давай простимся молча.

В последний раз выдвинул Опрокиднев ящик своего стола, в последний раз вынул оттуда листок бумаги, в последний раз скрутил колпачок с фломастера.

«Заявление,— аккуратно вывел он.— Прошу уволить меня с работы в связи с уходом из жизни по собствен­ному желанию».

Он взял заявление и подошел с ним к начальнику отдела Эдуарду Фомичу Буровину.

—   Можно завизировать и в таком виде,— сказал Эдуард Фомич.— Но, как правило, в таких заявлениях добавляют: «В моей смерти прошу никого не винить».

—   Сейчас допишу,— пообещал Опрокиднев и вернул­ся к своему столу.

«В моей смерти прошу никого не винить»,— написал он. И задумался. Как это никого? Разумеется, это бла­городно: уйти, не потревожив оставшихся. Как говорит­ся, по-английски. А почему я должен уходить по-англий­ски? Разве до сих пор я делал что-нибудь по-английски? Нет, нет и еще раз нет! Я любил по-опрокидневски, работал по-опрокидневски, говорил по-опрокидневски. По-опрокидневски я жил, по-опрокидневски и уйду!

Шуршал ватман, и скрипели грифели, трещали ариф­мометры, позванивали телефоны, а Опрокиднев все сидел над своим заявлением. Он обдумывал список виновных.

—   Человека берут в «Монтажсистематику», а он еще раздумывает,— шептались сотрудники.— Ну и тип!

В пять часов тридцать минут вечера весь отдел друж­но покинул рабочие места и устремился к выходу.

—   Опрокиднев, лапочка,— нежно спросила Наталья Сергеевна,— а вы остаетесь?

—   Нет, я ухожу,— ответил Опрокиднев.— Но, уходя, я хочу погасить свет и хлопнуть дверью.

—   Не упустить тех, кто действительно виноват,— сказал себе Опрокиднев, оставшись один,— а всем ос­тальным простить. Так должен поступить настоящий самоубийца.

За окном густели сумерки, последние звуки растаяли в гулких институтских коридорах, когда Опрокиднев вновь взялся за фломастер.

«В моей смерти,— вывел он,— прошу винить:

1.   Клюева Анатолия, ударившего меня в 1948 году по уху на виду у всей школы. Как я тогда плакал, помню до сих пор.

2.  Людмилу, двоюродную сестру, за признание моих стихотворений периода 1948—1955 годов бездарными. Эту травму я пронес через всю жизнь.

3.   Паропроводы высокого давления за трудную поддаваемость моим расчетам.

4.  Буровина Эдуарда Фомича за неповышение меня в должности.

5.  Шараруеву, как не отвечающую моим настойчи­вым духовным запросам.

6.  Футбольную команду «Спартак», как не оправдав­шую мои надежды.

7.  Продавщицу колбасного отдела в гастрономе № 41 за отсутствие идеалов.

8.  Марионеточное правительство банановой респуб­лики Бавона Терра, как плюнувшее в лицо мировой общественности, в том числе и в мое...»

Так он шел от пункта к пункту, а между тем за окном пронеслась ночь, погасли фонари и заря подняла восточный край небес, наступал зловещий час рассвета, час рождений и смертей, час прозрений и отмщений.

И Опрокиднев задремал; и на хрупком фундаменте сновидений вознесся перед ним сверкающий огнями и битком набитый народом зал городского Дворца спорта. Мстительно дышат темные провалы трибун, мощные про­жекторы заливают арену. Там, на гигантской скамье, тесанной из сосны, с крупными занозами, сидят все ви­новные в его уходе.

Сидит грустный и постаревший Толька Клюев.

Сидит двоюродная сестра Люська.

Сидит Эдуард Фомич Буровин, задумчиво поправляя траурную повязку на рукаве пиджака.

Сидит опухшая от слез Шараруева.

Рядом с ней продавщица нервно крутит пуговицы на своем белом халате — видно, ее взяли прямо из-за при­лавка.

В полном составе, с дублем, с массажистом, с психо­логом, с запасными, со всеми своими потрохами, сидит «Спартак». Сидит, опустив голову на полосатый халат, тренер. Сидят популярные зазнавшиеся хавбеки.

И сидит смуглое правительство Бавона Терра, преда­тели джунглей. Синеватые отеки от неумеренных выпи­вок и забвение народных традиций читаются на их лицах.

—   Встать! Суд идет,— разносится над залом.

В наступившей тишине слово берет судья.

—   Вы обвиняетесь,— говорит он,— в безвременной и прискорбной гибели гражданина Опрокиднева. Признае­те ли вы себя виновными?

...И тогда встанет спартаковский капитан и скажет:

—   Эта гибель нас потрясла. Передайте ему, что он навечно зачислен к нам в «Спартак» на правый край на­падения. Все голы, забитые нами справа, будут заносить­ся на его лицевой счет.

И, кряхтя, поднимется гнусный премьер республики Бавона Терра. Он обведет зал мутными с похмелья глазами и скажет:

—   Дамы и господа, мы не предполагали, что бесприн­ципная деятельность нашего марионеточного правитель­ства будет принята так близко к сердцу гражданином Опрокидневым. В виде компенсации приглашаем без­утешную вдову погибшего совершить бесплатную турис­тическую поездку по нашим джунглям.