Вот в чем фокус

В конце июля в скверах возле Московского государ­ственного университета трава стоит высокая, как на пой­менных лугах. Роскошная, пахучая трава. Грех, если б зря стояла. Но нет! В июле в один час с подмосковны­ми да рязанскими селами выходят на университетские луга косари. Звон косы плывет над столицей. Жжик! Жжик! С шорохом и свистом рушатся травы, и Михаил Васильевич Ломоносов, водруженный по другую сторону здания, внимательно прислушивается к отдаленным зву­кам сенокосной страды, по привычке думая: «Далеко, ох далеко простирает химия руки в дела человеческие!»

Возле стога стояли кирзовые сапоги, а рядом, рас­стеленные на травяном бобрике, сушились портянки. Стог зашевелился, и из него вылез заспанный человек. Но не вообще какой-то человек, а Володя Торохов, де­мобилизованный воин двадцати лет от роду.

Утренний воздух был холоден и влажен, как собачий нос. Земля холодила пятки. Володя стряхнул сенную труху с лица, гимнастерки и галифе. Затем он сладко потянулся и широко зевнул. На такой вольный затяж­ной зевок способен только демобилизованный воин.

Небо было раннее, нежно-розовое. Низкое солнце било справа, через силуэт Шуховской башни, искрясь в завитках и пересечениях ее спирали. Володя приопу- стил взгляд и медленно прошелся по московской пано­раме. За крутой излучиной реки гигантскими солнечны­ми часами лежали Лужники, чуть дальше блистали злащеные купола Новодевичьего монастыря, дымились мно­готрубные предприятия, а еще дальше светились крыши, громоздились этажи, вспыхивали окна, а на самом гори­зонте панораму замыкали размытые расстоянием пира­миды высотных зданий. А еще были мосты, и сонная зелень над голубовато-серой, со стальным отливом во­дой, и — чух-чух-чух — змейка поезда на окружной до­роге...

Володя сделал вдох, разом заполнив всю жизненную емкость своих незаурядных легких, и ощутил небывалое счастье. А может, как раз бывалое. Он закрыл глаза.

Каждого поэта осеняет по-своему. С Володей это происходило так: начинала кружиться голова и появля­лась потребность зажмуриться. Он и зажмурился.

Возникла темнота, в правом углу которой продолжа­ло сочиться сквозь спираль радиобашни солнце... И вот необычайная картина посетила воображение Володи Го­рохова: он оторвался от травяного бобрика и, оставив недоуменные сапоги у подножия стога, полетел, приволь­но раскинув руки, простерши босые ноги и расслабленно шевеля всеми двадцатью пальцами. Летел он не высоко и не низко, как городская птица. Сквер проплыл под ним, крутой берег с трамплином, река, пустые трибуны Лужников, виадуки, крыши, темные провалы улиц. Но вот его взмыло круто вверх, и Москва кругом пошла под ним, разворачивая магистрали, площади, виражи эстакад, лекалом летящие набережные, острые башни, и все выше, выше, в облака, в слепящее солнце...

На самом деле он, конечно, стоял, где стоял, с плот­но сомкнутыми веками. Рука вытянула из кармана гим­настерки сложенную пополам школьную тетрадку и ка­рандаш. Не открывая глаз, на память перелистал тет­радку до свободного листа. Мелькнули столбики строк. Пытливый ум сразу бы сообразил, что эти столбики являются Володиными стихотворениями, сочиненными в свободное от солдатских обязанностей время.

Он открыл глаза и сел на траву. Начал медленно выводить слова в заветной тетрадке. Жаль, не видел его в этот момент Михаил Васильевич Ломоносов, стоя­щий по другую сторону здания, а то непременно бы ска­зал: «Может, вот уж точно может российская земля рождать собственных Невтонов и Платонов!»

Первым делом надо было закомпостировать билет на вечерний поезд. Метро долго мотало Володю под зем­лей, сделав его временным участником великого москов­ского утреннего пика, пока наконец не вывезло на пло­щадь Белорусского вокзала, к троллейбусной остановке, табачным, газетным и галантерейным киоскам, сатура­торной тележке, торговке пирожками и к очереди за апельсинами.

Он набрал шифр, взялся за рукоять, и дверца ячейки послушно открылась.

—   Вот память! — засмеялся Володя. Вчера, когда он приехал сюда с другого вокзала и спрятал в этой ячейке свой чемоданчик, заполненный всякой ерундой, была, при всей ничтожной ценности чемодана, беспокойная мысль: а вдруг забудется? Потому и число выбрал та­кое, которое вспомнить легко.

Запихнул пакеты с апельсинами, затворил, набрал то же число. Порядок!

—   Молодой человек!

На выходе из подземелья камеры хранения Володю остановил пожилой товарищ в форменной одежде же­лезнодорожника, с малиновой повязкой на рукаве.

—   Вы набрали номер тысяча девятьсот пятьдесят семь.

—   А как вы догадались? — растерялся Володя.

—   Чего догадываться, все вы год рождения набира­ете. Если бы только я это знал, горя бы не было. Иди, набери другое.

—   А что набрать?

—   Молодой парень, а голова уже не работает... Эх, солдат. У тебя номер обуви какой?

—   Сорок второй.

—   А ворот?

—   На гражданке, кажется, тридцать восьмой был.

—   Вот, иди, набери сорок два тридцать восемь.

—   Спасибо.

Володя вернулся к камере, набрал, подумав, трид­цать восемь сорок два.