Вовенарг

Из двух этих чувств, то есть сознания своей силы и сознания своего ничтожества, родятся самые великие страсти; сознание своего ничтожества побуждает нас вырваться за рамки собственной личности, а чувство своей силы поощряет в этом и ободряет надеждой. Тот, кто чувствует лишь свое ничтожество и не чувствует силу, никогда особенно не воспламеняется страстью, потому что не смеет ни на что надеяться; то же относится и к тому, кто чувствует лишь свою силу, но не сознает своей беспомощности, потому что у него слишком мало желаний; следовательно, человеку нужны смесь мужества и слабости, уныния и самоуверенности, а это зависит от пылкости нрава и животных духов,²¹ и размышление, которое умеряет бездеятельность людей холодных и подогревает пыл остальных, снабжая их пищей для иллюзий. Поэтому страсти людей глубокого ума более упорны и непреодолимы, ибо подобным людям незачем отвлекаться от них, как делают остальные, когда мысль устает; напротив, размышления умного человека представляют собой непрерывный диалог со страстями, тем самым распаляя их, и это объясняет, почему все, кто думает мало или не в состоянии долго и связно думать об одном и том же, получают в удел всего лишь непостоянство.

О ВЕСЕЛОСТИ,

РАДОСТИ, МЕЛАНХОЛИИ

Веселость — первая ступень приятного сознания, что мы существуем. Радость — чувство более глубокое. Люди веселые обычно менее пылки, нежели остальные; они, вероятно, не способны к подлинно живым радостям, но великие радости длятся недолго и опустошают душу.

Веселость, более соразмерная нашей слабости, делает нас доверчивыми и смелыми, придает смысл и интерес самым незначительным мелочам, порождает в нас непроизвольное довольство собой, своим достоянием, умом, положением и окружающим нас миром даже тогда, когда обстоятельства наши весьма плачевны.

Порой это внутреннее удовлетворение доводит нас до того, что мы начинаем ценить в себе

весьма сомнительные свойства, и мне кажется, что весельчаки обычно несколько более тщеславны, чем остальные люди.

С другой стороны, меланхолики пылки, робки, неспокойны, и в большинстве случаев лишь честолюбие да гордость спасают их от тщеславия.

О САМОЛЮБИИ И СЕБЯЛЮБИИ

Любовь есть удовольствие, получаемое нами от предмета любви. Любить что-нибудь значит находить удовольствие в обладании любимым предметом, в его приумножении, в его изяществе и бояться утраты его, недоступности и т. д.

Кое-кто из философов²² обычно смешивает с самолюбием множество сходных с ним свойств. Они утверждают, что, любя, мы стремимся присвоить себе то, что любим; что мы ищем в любви лишь собственное наслаждение и удовлетворение; что мы ставим себя превыше всего. Они отрицают даже, что человек, отдающий жизнь за другого, предпочитает его себе. В данном случае они бьют мимо цели: ведь-если, выбирая между предметом нашей любви и жизнью, мы его предпочитаем жизни, получается, что господствующей страстью является для нас наша любовь, а вовсе не собственная персона; поскольку вместе с жизнью мы теряем все то благо, которое обрели с помощью любви, оно оказывается нашей подлинной жизнью. Философы ответят, что страсть вынуждает нас. слить в подобном самопожертвовании нашу жизнь и жизнь предмета нашей любви; что мы надеемся потерять часть самих себя, дабы сохранить другую; во всяком случае они не могут отрицать, что часть, которую мы сохраняем, представляется нам более важной, нежели та, от которой мы отказываемся. Но считая себя наименьшей частью единого целого, мы тем самым отдаем явное предпочтение любимому предмету. То же самое можно сказать о человеке, который добровольно и хладнокровно идет на смерть ради славы: готовность обрести воображаемую жизнь ценой реального существования говорит о неоспоримом предпочтении, которое он отдает славе, подтверждая тем самым различие между самолюбием и себялюбием, столь

оо

мудро установленное отдельными писателями. Они согласны в том, что себялюбие присутствует в любой нашей страсти, но разграничивают его и самолюбие. Руководствуясь себялюбием, заявляют они, можно искать счастья вне своей личности, любить себя вне своей личности сильнее, чем в своем собственном обличье, и не быть единственным предметом своей любви. Самолюбие же все подчиняет своим удобствам и благополучию, оно само — предмет нашей любви и единственная наша цель; таким образом, страсти, порождаемые себялюбием, направлены на другие предметы, тогда как самолюбие требует, чтобы другие предметы служили нам, и объявляет нас центром вселенной.

Следовательно, главная примета самолюбия — удовольствие, обретаемое им в себе самом и предметах, которые оно себе присваивает.

Г ордыня — следствие подобного удоволь-

ствия. Поскольку вещи, естественно, ценятся нами лишь в той мере, в какой они нам нравятся, мы очень часто нравимся себе больше всего на свете; отсюда — те всегда несправедливые сравнения себя с ближним, на которых и основывается наша гордыня.