Воздаяние храбрости

Ни часового, ни адъютантов у входа не было видно. Один только Василий сидел на земле, подстелив под себя кусок пестрой тряпки, подогнув ноги, и чинил какой-то элемент формы. Закончил стежок, закрепил аккуратно иголку, поднялся.

– Как прикажете доложить?

– Скажи, что надворный советник Новицкий просит принять его с письмами из Тифлиса.

Василий вгляделся в него и вдруг совершенно по-бабьи всплеснул руками.

– Ваше благородие… Сергей Алексаныч… Ай, не узнал… Долго жить будете…

– Надеюсь, Василий, надеюсь, – усмехнулся Новицкий, глядя вслед денщику, проворно нырнувшему за опущенный полог.

А всего лишь полминуты спустя и сам он уже шагнул в приоткрытую щель, торопясь поскорей скрыться от лучей раскаленного солнца, повисшего над равниной. Мадатов ожидал его стоя, и, только Сергей появился, шагнул навстречу, и крепко схватил за плечи.

– Рад, рад видеть тебя живым. Но – пожелтел, исхудал! Счастливчик ты, Новицкий, что из такой болезни все-таки выбрался! Ну а сейчас откуда? Куда?

– Да вот выезжал за лагерь. Повидал кое-кого. Решил по пути к вам наведаться, передать письмо.

Мадатов впился в него острым колючим взглядом.

– Ну?! Что же доносят?

– Да все то же, ваше сиятельство. Аббас ушел от Шуши и всей армией движется к Елизаветполю. Идет крайне медленно, осторожничает, держит все силы свои в кулаке. Но завтра уже будет здесь.

– Завтра, – отозвался Мадатов эхом и на несколько мгновений задумался, словно повернув глаза внутрь; однако же быстро встряхнулся. – Ну, да это уже и не мне решать. Говоришь, письма?!

Валериан взял у Новицкого три пакета, скрепленных разными печатями, и быстро взглянул на почерк. Одно было от Софьи, и он отложил его на кусок доски, закрепленной на двух чурбачках, заменявшей ему стол. Он решил, что с женой поговорит позже, когда решит остальные дела и останется с нею наедине.

Второе было из штаба, надписанное ровной, привычной к перу рукой. Он знал, что в нем: официальное уведомление в том, что ему, генерал-майору Мадатову, надлежит поступить под команду генерал-лейтенанта Паскевича. Он фыркнул и небрежно отбросил пакет на застеленную складную койку. Третье пришло ему от Ермолова. Он разорвал плотную провощенную бумагу вместе с суровыми нитками, развернул бумагу и подставил лист под небольшой конус света, проникавший в крохотное отверстие, прорезанное вверху полотняной стены.

Командующий писал, что счастлив был известию о Шамхорской победе, что еще раз уверился в способности его, генерала Мадатова, превосходить любые, самые неблагоприятные обстоятельства. Читать такое было приятно, но привычно. Подобные письма Ермолов посылал в ответ на реляцию о каждом успешном деле. Сколько их было за минувшие десять лет кавказской службы, Валериан не смог бы ответить даже и приблизительно: дюжина? полторы? две? Отдельные сражения и походы сплелись в его памяти в единую цепь действий, которые, в сущности, и составляли всю его жизнь.

Но далее за привычными полуофициальными фразами вдруг следовала горькая сентенция о том, что своих зачастую опасаться следует больше, чем чужих, и побеждать их куда труднее. Но в следующем абзаце Ермолов, словно бы спохватившись, принялся убеждать Валериана не принимать случившееся чересчур близко к его большому горячему сердцу, взглянуть на случившееся как на… случайность, обычную и неизбежную в их общем деле.

«Таковы уж причуды воинского счастья, князь!» – восклицал Ермолов, и Валериан тут сделал паузу, усмехнулся, покрутил головой и продолжал читать дальше:

«Не оскорбляйтесь, Ваше Сиятельство, что Вы лишаетесь случая быть начальником отряда, тогда как предлежит ему назначение блистательное. Конечно, это не сделает Вам удовольствие, но случай сей не последний, и Вы, без сомнения, успеете показать, сколько давнее пребывание Ваше здесь, столько знание неприятеля и здешних народов может принести пользы службе государя. Употребите теперь деятельность Вашу и помогайте всеми силами новому начальнику, который по незнанию свойств здешних народов будет иметь нужду в Вашей опытности. Обстоятельства таковы, что мы все должны действовать великодушно…»

Последнее слово поразило Валериана. Он перечитал предложение еще раз и убедился, что ошибся при беглом взгляде. Единодушно, действовать единодушно, вот как заключал пассаж свой Ермолов. Слова великодушие не было в его обыденном словаре.

Валериан сложил лист, тщательно разгладил его по сгибам и положил на импровизированный стол, накрыв им письмо от Софьи.

– Я благодарен Алексею Петровичу за все теплые слова, что мне довелось от него услышать, – начал он медленно, оглядываясь через плечо на Новицкого. – И в другом положении я, разумеется, принял бы над собой команду любого… не только…

Он запнулся, не решаясь произнести слова, что подкатывались ему на язык, и, не желая затруднять себя, подыскивая более подходящие к месту эпитеты. Разозлился на самого же себя и хлопнул тяжелой ладонью по листкам, над которыми трудился до прихода Новицкого.