Воздушная тревога

Я оглядел окоп. Худ и Фуллер вытаскивали Хелсона, Четвуд помогал Стрэнгу, остальные очумело стояли вокруг или тянулись вслед за Худом из окопа, будто отара овец. Бледный, объятый ужасом, рыдающий Мики скрючился в углу. Пока шел бой, он оставался на посту, был невозмутим и даже не замечал завывавшей вокруг стальной пурги, но теперь, когда все кончилось, нервы сдали, превратив его в труса. Лицо Кэна было белее мела, когда он вылезал из окопа; бледный, обалдевший Блах истуканом стоял на месте.

— Вылезай или взорвешься! — Я понял, что Лэнгдон орет на меня; он указывал на бруствер перед моим носом. Только теперь мой мозг включился в работу. Бруствер рухнул потому, что в него угодила бомба замедленного действия. Я обернулся. Лэнгдон боролся с Мики. Подхватив его с боков и спотыкаясь о разбросанные снарядные ящики, мы вытащили Мики из окопа. Он трясся, как осиновый лист. Кэн и Блах двинулись за нами, осознав наконец опасность.

Мы оттащили Мики в барак. На пороге я оглянулся. Из разбитого бруствера торчал стабилизатор бомбы, нос ее зарылся в песок. Сброшенная с высоты в тридцать футов, она не смогла уйти глубоко. Мурашки побежали у меня по спине, когда я подумал, что было бы с нами, окажись взрыватель этой бомбы ударным, а не замедленного действия. Господи, ну и повезло же нам!

— Придется оттаскивать ее оттуда, — сказал Лэнгдон. — Пушка должна быть готова к бою как можно скорее.

— В складском ангаре есть трос, — вспомнил я. — Можно взять твой велик?

— Разумеется.

Я вскочил на велосипед и покатил по дороге, петляя воронок. Я был слишком потрясен, хотелось хоть какого-то дела. Сильно пахло кордитом, особенно возле воронок, а когда я приблизился к ангарам, в ноздри мне шибанул едкий дымный дух. Я проехал мимо развалин офицерской столовой и повернул к плацу. В это время одинокий громкоговоритель объявил, что всем, кто не занят обслуживанием самолетов, надлежит явиться на плац для борьбы с огнем.

Царивший на плацу погром не поддается описанию. С трех сторон площадь окружали пылающие здания; немцы бросали не только разрывные бомбы, но и фугаски. Для борьбы с таким огнем наше противопожарное оборудование не годилось. Дым слепил глаза, у меня выступили слезы. Повсюду носились солдаты и девушки, громко кричали. Все вокруг было пропитано болью изнемогавших от нервного напряжения людей. Я миновал блиндаж, в который угодила бомба. Наверх вытаскивали убитых и раненых. Мне казалось, что я чувствую запах крови, меня подташнивало. Повсюду валялось битое стекло, и вскоре я проколол заднюю шину. Начали прибывать кареты скорой помощи и пожарные машины со всей округи. Мне повезло — я добрался до учебного центра, а меня даже ни разу не сшибли. От здания не осталось ничего, не стало и госпиталя, который превратился в груду битого кирпича. Девушка в изодранной форме ЖВС, шатаясь, тащилась по развалинам. Она прошла сквозь помпезную дверь в единственной уцелевшей стене и тщательно прикрыла ее за собой. Лицо и волосы девушки были укутаны в плотный кокон из кирпичной пыли, с рук текла кровь.

Внезапно я с тошнотворным страхом подумал о Марион. Где она была во время налета? Успела ли укрыться? Должна была успеть, как же иначе? А может, она была как раз в том убежище, которое разбомбило? Вопросы мелькали в голове, не находя ответов. Я понимал, что Марион мне небезразлична, но какое место она занимала в моей жизни — этого мой смятенный разум еще не постиг. Я вспомнил ее лицо — ясные глаза, вздернутый нос, прямые белокурые волосы, и воспоминание это причинило мне боль, боль оттого, что лицо ее было лишь крохотным островком красоты среди моря мерзости — красоты, без которой просто нельзя жить и к которой мы тщетно простираем руки. Марион для меня была символом надежды на лучшее, символом, который так нужен человеку, волею судеб прикованному к ужасам рукотворной катастрофы, ставшей реальностью его сиюминутного бытия.

Я свернул на дорожку, которая вела к самому дальнему ангару, и почти тут же был вынужден спрыгнуть с велосипеда: путь преграждал разбросанный вокруг битый кирпич. Здесь упал сбитый нами бомбардировщик, и ангар развалился как карточный домик. Хвост самолета с намалеванной на нем свастикой торчал из развалин рухнувшей деревянной крыши, которая каким-то чудом не загорелась.

Нужный мне ангар примыкал к разбитому с противоположной стороны, дорога впереди была перерезана грудой обломков от палатки ВТС, и я, бросив велосипед, полез через развалины. Северная стена осталась стоять, и я довольно легко прошел под ней. В дальнем конце, там, где она примыкала к следующему ангару, еще оставался уцелевший кусок крыши. Я торопился в складской ангар, где хранился нужный нам трос. Кроме того, меня душили пыль и дым, поэтому Вейла я заметил лишь тогда, когда чуть не налетел на него.