Воздыхание окованных. Русская сага

Увидела я храм — не так уж и великий по объемам, но обрамленный не стенами, а высоченными и настешь открытыми до неба арками, без купола, — нечто подобное неземным видениям Джованни Пиранези. В эти арки и сверху вливался необычайный, густой, почти физически ощутимый, насыщенный свет. Шла служба, и храм был до отказа заполнен людьми, которые стояли в страшной тесноте, так что я только что и сумела, как еле-еле примоститься на самом краю последней, (за мной уже ничего и никого не было), а потому мне почти ничего не было видно впереди, кроме спин и голов и этих залитых светом арок. Зато я чувствовала, вкушала и вдыхала совершенно неописуемый — свежий? благоуханный? насыщающий? обновляющий? ликующий? — неземной в о з д у х …

На следующий день я отправилась ко службе в наш монастырь, и там тоже оказалась позади всех. Передо мной были людские спины: у кого почти прямые, у кого — согбенные с низко опущенными главами… И вот тут-то в одно мгновение я и прочувствовала, что такое был т о т воздух, и ч т о такое было там, а что — здесь, у нас. Не просто камера удушья, не просто нехватка кислорода, — нет! Всем своим существом я ощутила страшное давление лежащей на всех впереди стоящих людях тяжести, на их плечах и спинах, и в них самих — во всех телах — тяжесть, пригнетающая долу ужасная тяжесть…. Мне же только несколько кратчайших мгновений было легко, как там, во сне, чтобы я была способна сравнить, но как только сравнила, так все и исчезло: я перестала ощущать гнетущую тяжесть других, впрочем, как и свою собственную.

Многих из прихожан я очень хорошо знала: милые, добрые, поистине церковные люди, но, Боже мой! Что же мы все несли в самих себе и на своих плечах! И что же потребно было сделать человеку, чтобы скинуть, выбросить из себя этот стопудовый груз и обрести ту, неземную легкость, счастье, желание полета…

* * *

Вспоминая о трогательной родовой незлобивости и совершенно естественной благорасположенности к всем людям Жуковских, я вовсе не предполагаю на этом основании утверждать, что внутренняя глубинная чистота и мягкость сердца есть полная страховка от заблуждений, ошибок и греха. Знаю, что и Верочка в глазах строго моралиста подверглась бы, несомненно, жесткой критике. Да и подвергалась! Как во времена революционные, поскольку была знакома с Распутиным и попала в водоворот следствия Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства, а там была такая сшибка политических контрастов и подспудных тайных сил, что Верочка вообще чудом унесла оттуда ноги живой, так и в наше время.

Были люди и тогда, и сейчас, которым нужно было кровь из носу опорочить ее жизнь, душу, и самое ее перо ради своих политических корыстей. Мало кому пришлись по вкусу ее объективные записки и зарисовки о хлыстовских «живых богах», о Распутине. А она, может и сама того не сознавая, стала уже настоящим классическим русским «физиологическим очеркистом» — в 60-ые годы XIX века на русской реалистической почве родился такой замечательный, очень жизненный и правдивый жанр документальной прозы, за которым мне почему-то кажется, несомненное будущее и расцвет такой литературы — впереди. И могу попробовать даже сказать, почему…

Как воздух России нужно православное по духу по мышлению, по видению искусство, и в первую очередь литература. Но сочиненные герои, фантазии и вымышленные сюжеты… Как-то это не совмещается с чистотой и святыней религиозно-правдивого взгляда на мир. В такой литературе выше всего будет цениться искренность, исповедальность (великая черта русской классической прозы), а искренность будет цениться такая, где слышен будет действующий в ней Дух Благодати Божией, а не комок «говорящих» человеческих страстей.

Именно по этому пути нащупывания нового, начинали идти русские классики. И Пушкин, и Гоголь — лирические отступления которого в «Мертвых душах» — удивительный прообраз будущей новой русской классики и кстати, самое воодушевляющее чтение для автора данных «Поминаний». Не говорю уж о «Дневнике писателя» Федора Михайловича Достоевского… В синтезе с романной стихией он уже открывал эти удивительные образчики художественной публицистики или точнее русского религиозного реализма: «Бобок», «Столетняя»… Впрочем, тема эта слишком глубока и интересна и требует неторопливости, а нас ведь ждет Верочка и ее странствия, и знакомства с ее редкостными уникумами-героями безгранично многообразной жизни России.

* * *

…Рискованные странствия почти в одиночку, хождения по сектам, по хлыстам — зачем только все это ей понадобилось, чего уж так ей приспичило всем этим заняться? Неприятный А. Пругавин, еще менее приятный Г. Распутин, к которому она ходила почти три года, записывая все досконально и дотошно в дневники, а мы знаем уже, какой остроты и хваткости слух да глаз подарил ей Бог, — кому это все было нужно? А дело в том, что Верочка в это время она работала над романом «Сестра Варенька. Повесть старых годов», и все эти работы мыслились лишь в качестве подготовительного изучения и сбора материалов для будущей книги.