Вожди и сподвижники: Слежка. Оговоры. Травля

«Наступило наше вечернее дежурство с Булганиным. Мы и днём оставались. Кончилось наше дежурство, и я поехал домой», — пишет Хрущёв. Хотелось спать, потому что не спал на дежурстве. Принял снотворное и лёг. Не успел уснуть, как раздался телефонный звонок.

Мемуарист, к сожалению, не указывает дату, когда это происходило. Но, судя по подробнейшему описанию всех сколько-нибудь значимых событий, речь идёт об одних сутках. Хрущёв не говорит, что он не спал на дежурствах, он употребляет это существительное в единственном числе. Да и фразу начинает однозначно: «Наступило наше вечернее дежурство с Булганиным. Мы и днём оставались». Речь, скорее всего, идёт о 2 марта.

Запомним эту немаловажную деталь, она нам ещё пригодится, и последуем за мемуаристом дальше. Итак, Хрущёва, пришедшего с первого вечернего дежурства, подняли с постели. Звонил Маленков. У Сталина ухудшение. Надо срочно приезжать.

Хрущёв вызвал машину и поехал в Кунцево. Действительно, Сталин уже был в очень плохом состоянии. Тут приехали остальные члены Бюро и все увидели, что Сталин умирает. Медики сказали: это агония. Вскоре он перестал дышать. Начали делать искусственное дыхание, но это не помогло.

Обратимся теперь ко второму, наконец-то опубликованному у нас свидетельству — Светланы Аллилуевой.

Второго марта её разыскали на уроке французского языка в Академии общественных наук и передали, что Маленков просит приехать на ближнюю дачу. Это уже было невероятно — чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал приехать к нему на дачу. Она ехала туда с чувством смятения.

Когда она въехала в ворота и на дорожке возле дома машину остановили Хрущёв и Булганин, Аллилуева решила, что всё кончено… Она вышла, они взяли её под руки. Лица обоих были заплаканы. «Иди в дом, — сказали они, — там Берия и Маленков тебе всё расскажут».

В доме, уже в передней, всё было не как обычно; вместо привычной тишины, глубокой тишины, кто-то бегал и суетился. Когда дочери сказали, что у отца был ночью удар и что он без сознания, — она почувствовала даже облегчение, потому что ей показалось, что его уже нет.

Аллилуевой рассказали, что, по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим вот в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести в другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас, там врачи, — она может идти туда.

Она слушала, как в тумане, окаменев. Все подробности уже не имели значения. Она чувствовала только одно — что он умрёт. В этом она не сомневалась ни минуты, хотя ещё не говорила с врачами, — просто она видела, что всё вокруг, весь этот дом, всё умирает у неё на глазах. И все три дня, проведённые там, она только это одно и видела, и ей было ясно, что иного исхода быть не может.

Стоп, прервёмся на минутку. Отметим про себя немаловажное обстоятельство: Светлана Аллилуева авторитетно свидетельствует, что она пробыла в доме умирающего отца три дня. Значит, до 5 марта!

Идём дальше. В большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые врачи, впервые увидевшие больного (академик В.Н. Виноградов, много лет наблюдавший отца, сидел в тюрьме), ужасно суетились вокруг. Ставили пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы, делали рентген лёгких, медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей записывал в журнал ход болезни. Всё делалось, как надо. Все суетились, спасая жизнь, которую нельзя было уже спасти.

Где-то заседала специальная сессия Академии медицинских наук, решая, что бы ещё предпринять. В соседнем небольшом зале беспрерывно совещался какой-то ещё медицинский совет, тоже решавший, как быть. Привезли установку для искусственного дыхания из НИИ, и с ней молодых специалистов, — кроме них, должно быть, никто бы не сумел ею воспользоваться. Громоздкий агрегат так и простоял без дела, а молодые врачи ошалело озирались вокруг, совершенно подавленные происходящим. Светлана Иосифовна вдруг сообразила, что вот эту молодую женщину-врача она знает, — где она её видела? Они кивнули друг другу, но не разговаривали. Все старались молчать, как в храме, никто не говорил о посторонних вещах. Здесь, в зале, совершалось что-то значительное, почти великое, — это чувствовали все — и вели себя подобающим образом.