Возлюби ближнего своего

А мои бабушки? Как быть с сердобольными старушками? Знают, что плюшки — батюшкина слабость. Да, моя мама умела печь — но так, как печёт наша Клавдия, больше никто не печёт. Каждую субботу на вечернюю службу Клавдия специально для батюшки собирает узелок с волшебными пирогами. Они всегда исчезают так незаметно!

Добрую традицию, как всегда, нарушила матушка. Однажды застукав нас в момент передачи плюшек, она немедленно экспроприировала узелок и сказала:

— Вот почему ты так стремительно округляешься! А я всё никак в толк не возьму, в чём здесь причина. Запомни, пироги — тот же фастфуд! А фастфуд, как тебе известно, не полезен!

Конечно, со стороны моих верных оруженосцев предпринимаются попытки обойти строгий матушкин контроль, но совесть не позволяет насладиться контрабандными плюшками. Такое искушение.

Надо будет не забыть зайти к Рафику и рассказать про капустные листья. Может, и ему поможет. Хотя, мне кажется, напрасно он отчаивается. Я на собственном опыте знаю, как такой недостаток, как округлившийся живот, в определённых обстоятельствах превращается в огромное преимущество. Особенно когда в гости к деду с бабушкой приезжают долгожданные внучки.

И чтобы они стали делать без деда, все эти мои подтянутые спортивные члены семьи со своими осиными талиями? Вот где пригодился пресловутый дедов живот, объект постоянных шуточек и приколов. Оказывается, он может быть ещё и тёплым, и очень даже уютным. И если к нему прижаться маленьким животиком, то засыпается моментально и надолго.

Так я и скажу моему азербайджанскому другу: живи спокойно, брат, и жди внуков, дедушкин живот, пускай внешне и не слишком симпатичный, вещь в домашнем хозяйстве очень даже полезная.

Еврейский вопрос

Мой друг отец Виктор решил помыть машину. Дело было в Москве, заехал он на какую-то мойку, загнал машину на яму, а сам устроился в комнате ожидания. С собой у него были очень важные для любого священника документы. Чтобы во время мытья они, не дай Бог, не пропали, батюшка решил для сохранности взять их с собой. Пока ждал, ответил на несколько звонков, сам кому-то позвонил, и, уходя, оставил пакет с бумагами благополучно висеть на спинке стула.

Спохватился уже поздно вечером и помчался на мойку. Бумаг, разумеется, никто не видел. Убитый случившимся, возвращается домой и думает: «Как же я их теперь стану восстанавливать?!» А главное — когда, если завтра надо представить их начальству? И тут звонок:

— Батюшка, я такой-то такой-то, раввин московской синагоги. Заехал помыть машину и нашёл на мойке Ваши документы. На всякий случай, чтобы не пропали, я взял бумаги с собой и хочу их Вам вернуть.

Отец Виктор рассказывает мне по телефону об этом случае, и в моей памяти, словно в переполненном информацией компьютере, появляется временное окошечко: моё детство — конец 60-х — начало 70-х годов прошлого столетия, — совпавшее с началом массового отъезда наших евреев на землю обетованную. В те годы советское руководство, уподобившись древнему фараону, дало «добро», и потянулись бывшие советские граждане, словно перелётные птицы, в сторону южную.

Ну, потянулись и потянулись, мне до них не было никакого дела. Мальчика девяти лет не волнуют проблемы геополитики, у него другие интересы. И всё было бы хорошо, я бы и дальше оставался в стороне от всяких политических дел, продолжая жить в счастливом мире маленького ребёнка, если бы не пресловутый «еврейский вопрос».

Возможно по причине наличия в моих жилах примеси то ли болгарской, то ли цыганской крови, делавшей меня внешне непохожим на других ребят в классе, и ещё из-за нерусской фамилии в те дни я впервые услышал в свой адрес это «устойчивое выражение»: «Ты, жидовская морда! Убирайся в свой Израиль!».

Вернувшись домой из школы, я спросил маму, что значит «жидовская морда»? Мама родилась в белорусской деревне. Её родители — мои дед с бабкой, — спасаясь от голода и гражданской войны, забрали детей и уехали из Подмосковья на родину к деду. Позднее, когда уже стала налаживаться мирная жизнь, они вернулись в Павловский Посад, откуда была родом моя бабушка. Воспитанная в интернациональных рабочих традициях, мама и меня учила не разделять людей по национальному признаку.

— Жидами, — просветила меня мамочка, — называют евреев, но ты так никого не называй, это обидные слова.

— Мама, — поинтересовался я на всякий случай, — а мы евреи?

— Нет, — успокоила она меня.

Мне хотелось спросить, почему же тогда мальчишки называют меня «жидовской мордой», но я не стал спрашивать, почему-то подумал, что мама от этого может расстроиться. А я любил своих родителей и на все оскорбления упорно отвечал: «Я не еврей!». Дети видели, что меня это обижает, и заводились всё больше, а поскольку я не сдавался и не плакал, бывало ещё и били.