Возлюби ближнего своего

Брозе прислонил голову к спинке кровати. Он вспомнил о том, как к нему в чертежное бюро пришел его шеф и долго распространялся насчет того, что он, Брозе, прилежный работник, но что времена настали тяжелые и ему будет жалко, если Брозе придется уволить, поскольку жена у него — еврейка. После этих слов Брозе взял шляпу и ушел. Через восемь дней он в кровь разбил нос швейцару из своего дома, который был одновременно и дворником квартала, и шпиком, за то, что тот обозвал его жену вонючей жидовкой. К счастью, адвокат Брозе смог доказать, что швейцар вел за кружкой пива речи, направленные против государства. После этого швейцар исчез из их дома. Но и жена Брозе не решалась больше показываться на улице — не хотела, чтобы ее задевали сопляки в униформе. Брозе не смог найти себе работы. Тогда они уехали в Париж. В дороге жена заболела.

Зеленое как яблоко небо за окном потеряло свои краски. Оно стало мутным и темным.

— У тебя были боли, Люси? — спросил Брозе.

— Не сильные. Я только страшно устала. Внутренне.

Брозе погладил ее по голове. В свете рекламы «Дюбонне» волосы ее отливали медью.

— Скоро ты снова сможешь встать.

Женщина медленно повернула голову под его рукой.

— Что бы это могло быть, Отто? Со мной никогда не случалось ничего подобного. И это тянется уже месяцы…

— Что-нибудь. Но ничего опасного. С женщинами такое часто случается.

— Порой мне кажется, что я уже больше никогда не поправлюсь, — с внезапной грустью сказала женщина.

— Наверняка поправишься. И даже очень скоро. Главное — не терять мужества.

За окном на крыши спускался вечер. Брозе сидел тихо, все еще прислонившись головой к спинке кровати. Лицо его, до этого озабоченное и боязливое, стало сейчас, в последних рассеянных лучах света, ясным и спокойным.

— Если бы мне только не быть для тебя обузой, Отто.

— Я люблю тебя, Люси, — прошептал Брозе.

— Больную жену нельзя любить.

— Больную жену любят в два раза больше. Тогда она одновременно и жена, и ребенок.

— Это верно. — Голос женщины стал едва слышным. — Но я-то ни то, и ни другое. Меня даже нельзя назвать женой. Ведь ты от меня ничего не получаешь. Я для тебя только обуза, больше ничего.

— У меня есть твои волосы, — прошептал Брозе. — Твои чудесные волосы! — Он нагнулся и поцеловал ее в волосы. — У меня есть твои глаза! — Он поцеловал ее в глаза. — Твои руки. — Он поцеловал ее руки. — И у меня есть ты. Твоя любовь. Или ты меня больше не любишь? — Его лицо склонилось к ее лицу. Совсем близко. — Ты меня больше не любишь? — спросил он еще раз.

— Отто, — едва слышно пробормотала она и положила руку между его и своей грудью.

— Ты меня больше не любишь? — тихо повторял он. — Скажи! Я понимаю: трудно любить таких бестолковых людей, как я. Они ничего не могут заработать. Ну, скажи же, моя любимая и единственная, — с упреком произнес он, глядя на ее ввалившиеся щеки.

Из глаз Люси внезапно брызнули слезы облегчения, а голос стал мягким и юным.

— Значит, ты меня еще действительно любишь, Отто? — спросила она и улыбнулась улыбкой, которая перевернула ему душу.

— Неужели мне нужно тебе каждый вечер повторять это? Я так люблю тебя, что даже ревную тебя к кровати, на которой ты лежишь. Ты должна лежать во мне, в моем сердце, в моей крови!

Он улыбнулся так, чтобы она могла заметить его улыбку, и снова склонился к ней. Он действительно любил ее, она была единственным близким ему человеком, и тем не менее он часто испытывал необъяснимое отвращение, когда ему приходилось ее целовать. Он ненавидел себя за это, он знал, чем именно она больна, и его здоровый организм оказывался сильнее его. Но сейчас, в холодном свете рекламы аперитива, вечер этот показался ему таким же, какие бывали у них несколько лет назад. Вечер по ту сторону мрачной силы болезни. Он был теплым утешающим отблеском, как и тот свет над крышами напротив.

— Люси! — снова прошептал он.

Она приложила свои влажные губы к его губам и тихо продолжала лежать, на мгновение забыв о своем измученном теле, в котором бесшумно, словно призраки, разрастались щупальца рака.

Керн и Рут медленно брели по Елисейским полям. Наступил вечер. Зажглись огни витрин, кафе были переполнены, горели световые рекламы, а на фоне ясного, даже по ночам серебристого воздуха Парижа, словно врата на небеса, возвышалась темная громада Триумфальной арки.

— Взгляни-ка туда, направо! — сказал Керн. — Вазер и Розенфельд.

Перед огромными витринами компании «Дженерал Моторс» стояли двое молодых бедно одетых людей. Оба были без пальто, только в лоснящихся старых костюмах. Они так оживленно спорили друг с другом, что довольно долго не замечали Керна и Рут, остановивших рядом с ними. Оба жили в отеле «Верден». Коммунист Вазер был техником, Розенфельд — сыном банкира из Франкфурта. Семья Розенфельда жила на третьем этаже. Оба были автофанатиками, и у обоих почти никогда не было денег.

— Розенфельд, — умоляющим тоном говорил Вазер, — будьте объективным хоть на минутку. Согласен, для пожилых людей «кадиллак» хорош. Ну, а чем вам понравился шестнадцатицилиндровый? Он сосет бензин, как корова воду, а ходит не быстрее.