Возмездие

Еще совсем недавно Савинков не простил бы такое Деренталю, но сейчас ему мешает все тот же их «мужской разговор» по поводу Любы. Савинков чувствует себя виноватым перед Деренталем, и это его еще больше раздражает, выбивает из равновесия.

Деренталь обиделся и ушел. С ним ушла и Люба. А Савинков все еще кипел и не мог простить себе, что сразу не поставил Деренталя на место и вынужден был выслушать его наглое заявление об ошибках.

Вдруг он вспомнил, какое ответственное дело у него завтра. А этот болтун, вместо того чтобы помочь, взвинтил ему нервы и смылся.

— Вы негодяй! — крикнул Савинков двери, уже давно закрывшейся за Деренталем…

Приложение к главе двадцать шестой

Из характеристики Б. В. Савинкова, хранившейся в его петербургском полицейском деле

…Б. В. Савинков представляет собой наиболее опасный тип противника монаршей власти, ибо он открыто и с полным оправданием в арсенал своей борьбы включает убийство. Слежка за ним и тем более предотвращение возможных с его стороны эксцессов крайне затруднительны тем, что он является хитрым конспиратором, способным разгадать самый тонкий план сыска. Близкие ему и хорошо знающие его люди обращают наше внимание на сочетание в нем конспиративного уменья и выдержки с неврастеническими вспышками, когда в гневе или раздражении он способен на рискованные и необдуманные поступки…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Андрей Павлович проснулся очень рано. Чуть приоткрыв глаза, он близко увидел улыбающееся лицо Фомичева, и ощущение страшной опасности обожгло его. «Я должен был, черт побери, проснуться раньше его», — выругался он.

— Доброе утро, Андрей Павлович, — тихо приветствовал его Фомичев. Лицо у него было серое, помятое. Он почти всю ночь не спал и завидовал безмятежно похрапывавшему Федорову. Еще вчера гордый тем, что оказался вовлеченным в дела на высшем уровне, ночью он стал испытывать тревогу и даже страх по поводу того, что он скажет Савинкову. Ему очень хотелось появиться перед вождем человеком смелым (он только что из России), хорошо осведомленным, готовым ответить на любой вопрос. Он вдруг обнаружил, что знает о русских делах очень мало, а то, что знает, получил из рук Шешени. Сам же он только встречался с профессором Исаченко и присутствовал на заседании бюро московского отделения НСЗРиС… И тогда Фомичев решил, что его может выручить Федоров с его делами «ЛД», которые должны вызвать у вождя главный интерес. И снова он пожалел, что весьма далек и от федоровских дел и от самого Федорова. И конечно же, Савинков сразу это заметит. Фомичев наклонился еще ближе к Федорову:

— Нам бы надо договориться, как мы будем все докладывать Борису Викторовичу.

— Иван Терентьевич, — укоризненно произнес Федоров и взглядом показал на спящего в кресле рядом с Фомичевым не то монаха, не то священника в черной рясе, с серебряным крестом на цепи, зажатым в сцепленных на коленях руках. «Нет, дорогой, — про себя ответил Федоров, — я ни о чем с вами сговариваться не намерен, вы должны действовать вполне самостоятельно, только тогда вы и ценны для меня…»

Федоров отвернулся к окну и глядел на чистенькую, уютную, всю в весеннем буйном цветении французскую землю. Разноцветные домики среди белых, розовых и голубых садов. Раннее утро, но люди уже холят кормилицу-землю. Вот старик, став ногой на лопату, поднял голову, сдвинул на затылок мятую шляпу и равнодушно смотрит на мчащийся поезд. Молодая женщина в белоснежном чепчике и длинной ярко-багровой юбке, нарядная, точно на бал собралась, держала, обняв за шею, теленка: наверно, боялась, как бы он не попал под поезд. От одинокого хуторка, стоявшего у самого полотна, за поездом погнался косматый пес, он бежал рядом с поездом, смешно подскакивая, и лаял… Все это пестро и неустойчиво виделось Федорову и мгновенно отлетало. Все чаще поезд пересекал шоссейные дороги; там, перед опущенными шлагбаумами, стояли крестьянские повозки.

Появилась параллельная железная дорога, по ней катились, точно нарисованные ребенком, вагончики и кудряво дымил паровоз. Стало чувствоваться приближение большого города. Федоров заглянул вперед и увидел низкую тучу над горизонтом — это уже был Париж.