Возмездие

    — Разреши, Николай Васильевич, сам скажу, — поднялся Млынский. — Други мои боевые! Жизнь у нас суровая, и счастье, может, и не ко времени, но оно пришло… И у меня опять есть семья — Ирина, Мишутка там в Москве… И скоро будет еще прибавление… сын или дочь. Война есть война, и свадьбы у нас, как вы сами понимаете, не было. Так вот, сегодня я всех вас считаю своими… то есть нашими гостями.

    — Горько! — сказал Семиренко.

    — Горько!.. Горько! — поддержали его.

    Ирина Петровна встала и, смущенно улыбаясь, поцеловала Млынского.

    Подошел Ерофеев.

    — Люблю я вас обоих… Можно, я тебя расцелую, дочка? Можно, товарищ полковник?

    — Можно, старый ворчун.

    — Ну не такой уж я старый. — Ерофеев разгладил усы, поцеловал Ирину Петровну и Млынского. Потом снял с ремня гранату-лимонку и протянул ее Ирине Петровне. — Вот, от меня малому, на память… — Он потряс гранату, и внутри что-то загремело. — Пустая, горошины там. Пусть играет.

    — Спасибо, Ерофеич, — сказала Ирина Петровна. — Спасибо тебе за все!

    Ванда тихо подошла к Ирине Петровне, прижалась щекой.

    — Не забывайте меня…

    — Товарищи! — громко сказал Ерофеев. — Попов мы отменили сами, до загса далековато, так что выхода нет — тебе благословлять, секретарь, — повернулся он к Семиренко, — чтобы было по закону…

    — Ну что ж… — Семиренко был серьезен. — Дело ведь не в бумаге, и свадьба ваша настоящая, по всем человеческим законам… Так что благословляю вас на долгую и счастливую жизнь!.. Горько!

    — Горько!.. Горько! — подхватили все остальные.

    Млынский поцеловал Ирину Петровну, и она вдруг заплакала.

    — Ты что?

    — От счастья, Иван, от счастья…

    Ерофеев достал откуда-то из-за лавки балалайку.

    — Раз уж свадьба — так с музыкой!

    Отодвинули стол.

    И тотчас под балалаечную плясовую в круг вышла

    Катя Ярцева, повела плечами, подошла вызывающе к Семиренко. Тот поднялся.

    Танцевали темпераментно и красиво…

    В домике, кроме Ирины Петровны и Млынского, никого уже не было. Только из-за двери отчетливо доносился хруст шагов часового да где-то далеко все еще звучала неугомонная балалайка Ерофеева.

    Млынский и Ирина Петровна молчали. Долго. Только изредка осторожно и нежно касались друг друга…

    В самолете Ирина Петровна обходила раненых.

    — Держись, казак. Первый раз в самолете?

    — Ага…

    — Я тоже.

    Ей помогали второй пилот и офицер, сопровождавший Семиренко. Сам он сидел у иллюминатора и, когда Ирина Петровна присела рядом на минутку, улыбнулся ей.

    — Ну что глаза такие грустные? Война идет к концу, скоро увидитесь…

    — Да-да, конечно…

    В салон вошел штурман.

    — Пролетаем линию фронта, товарищи. Будьте внимательны. — Он прошел в хвост самолета, похлопал по плечу стрелка, крикнул: — Вася, смотри в оба!

    Ирина Петровна, услышав стон, подошла к раненому. И тут самолет сильно тряхнуло. Она взглянула в иллюминатор: черной тенью проскочил немецкий истребитель. Потом мелькнул еще один, на крыльях которого бились желтые огоньки трассирующих пуль.

    Ирина Петровна увидела, как истребитель с черными крестами вспыхнул и, оставляя шлейф дыма, камнем пошел к земле. И тут же их транспортный самолет задрожал всем корпусом, в салон полетели куски обшивки, раздались крики и стоны раненых.

    Самолет резко пошел на снижение. Один из моторов задымил…

    Самолет удалось все же посадить на неубранное льняное поле.

    Летчики, Семиренко с молоденьким лейтенантом и Ирина Петровна, задыхаясь в дыму, подтаскивали раненых к дверям, а там их принимали подбежавшие солдаты. Семиренко кричал Ирине Петровне:

    — Уходи! Слышишь? Я приказываю!

    Она лишь головой качала в ответ.

    Немецкий истребитель прошел на бреющем полете над распростертым на земле транспортным самолетом и прошил его длинной очередью. Семиренко подхватил обмякшую Ирину Петровну, выволок ее из самолета, отнес к деревьям.

    Она уже не видела, как задымил и упал немецкий истребитель, как вспыхнул и взорвался транспортный самолет. Она уже не видела ничего…

    Семиренко держал ее голову на коленях, гладил ее волосы и плакал, размазывая слезы по черному от копоти лицу…

    Рассветало. Млынский подошел к палатке, укрытой маскировочной сетью. Часовой отдал честь.

    — Разрешите? — спросил Млынский по-немецки, откидывая полог.

    — Да-да, пожалуйста. — Подполковник Бютцов, в чистой белой рубашке, поверх которой были натянуты на плечи широкие подтяжки, в галифе и хромовых сапогах, стоял с кожаным несессером в руках у раскрытого чемодана. — Прошу прощения…

    Отложив несессер, Бютцов надевает китель. Теперь он в полной форме немецкого подполковника инженерных войск со всеми нашивками и орденами. Млынский даже головой покачал невольно, так он преобразился: подтянутый и слегка надменный прусский офицер.

    — Я готов, господин полковник.

    — Волнуетесь?

    — Да, разумеется… Я часто вспоминаю нашу первую встречу зимой. Я спросил вас тогда, сохраните ли вы мне жизнь, если я все расскажу. Но дело было не в этом. Я не сказал бы ни слова, если бы верил до конца в правоту того дела, которому служил.

    — Теперь вы работаете для будущего Германии.