Возмездие за безумие

– Тогда второй совет: тебе не надо играть во взрослые игры, – голос женщины, вернее, шип, который Вера уже когда-то слышала из уст разъярённой Гали Уховой, заставил вздрогнуть. Боже! Сколько же в одной было притворства, а в другой бестолковости, чтобы этому лицедейству подражать!

– Я не боюсь тебя, – Вера смотрела смело, – И сюда я пришла даже не из-за папы. Отец меня поймёт, да и с дядей Витей разберётся. Я помогу. А вот Юльке помочь точно некому. Так что, предлагаю компромисс: ты мне говоришь, зачем ты послала фотографии отцу, а я помогаю Юле развязаться с мужем, не вводя её в подробности.

Какое-то время Козлова молчала, обдумывая. Потом согласно кивнула:

– Ладно, проходи. Не в дверях же о таком говорить.

– А-а..? – Вера указала взглядом в сторону спален.

– Он уже ушёл. К любимой, кстати сказать, женушке, – Сюзанна снова замурлыкала.

– Не кощунствуй, – предупредила Вера сухо, еле сдержавшись, чтобы не закончить фразу обидным слово.

Тот факт, что она согласилась пройти и сесть с мерзавкой за один стол, не означал, что можно в её присутствии издеваться над Юлькой.

Глава 31. «Игорь, прости. Я – гад, каких мало»

Виктор и Игорь сидели в гараже и вели сухой разговор. Впервые за всё время знакомства, находясь в гараже, они не пили. Пиво было, и, увидев Иванова в проёме двери и обрадовавшись, Виктор тут же предложил его, предполагая, что друг зашёл составить компанию на вечер. Но когда Игорь вытащил из кармана куртки фотографии, Ухов так и сел. Глаза Виктора забегали, губы задрожали, руки судорожно затряслись. Виктор поставил протянутую бутылку обратно в ящик, не сводя с друга взгляда.

– Игорь, ты пойми… – в просьбе была мольба дать выговориться.

Игорь улыбнулся с отвращением на лице:

– Чего тут непонятного? Всё ясно, как белый день. Гад ты, Витька. Гад…

Иванова тоже затрясло. Страдание исказило его лицо, и вдруг он заплакал, как маленький. Предательство друга, обида за дочь, понимание, что что-то в жизни упущено и никогда уже не вернётся, – всё это вдруг прорвалось уже не сдерживаемыми рыданиями. Иванов опустился на один из табуретов, продолжая утирать лицо и обвинять голосом ребёнка, наказанного несправедливо за что-то, чего он не делал:

– Я думал ты – друг. А ты. А Верка. Какая стерва. Шантаж. Дура, американских детективов насмотрелась. Зачем он был нужен? Сказала бы мне всё, как есть, я бы сам… сам бы тебя уговорил Юльке квартиру купить. Что ж я – не человек? Или ты не человек? За что, Витька?

Ухов, тоже присевший, молчал. Выкрики хлёстко били по нему. Он чувствовал от слов друга такую горечь, словно пил настойку из полыни. Да, именно горький привкус полыни он отчётливо ощутил сейчас во рту. Когда-то маленьким его лечила от глистов этим отваром бабка по материнской линии. Сгорбленная старуха, которую мальчик Витя запомнил как Бабу-Ягу, жила в Крыму около Алушты. Вот она-то и поила внучка, привезённого на лето, приговаривая:

– Пей, заморыш. Всю гадость вытравим, глядишь, и аппетит появится. А то, что это за будущий мужик – смотреть не на что. – Виктор в детстве был щуплым, но кости уже тогда казались слишком массивными при общей худобе. А ещё широкий лоб и такие же, как у самой бабуси, огромные глаза. Бабка, у которой до смерти не было ни одного вставного зуба, говорила про внука отчасти насмешливо, отчасти с жалостью:

– Наростите вы поколение. Червяков только, себе подобных, и сможет наплодить такой вот муж. Ни каши ни ест, ни киселя. Одну яичницу признаёт за пищу, – слово «яичница», бабуся выговаривала чётко через «ч», что было непривычно, и резало мальчику слух.

На самом деле, Ухов понял это только потом, эта самая бабка очень любила его и всегда спрашивала свою дочь только о Витюшке, хотя была у Ухова младшая сестра. И даже завещание на дом под Алуштой оставила на внука, не предполагая никакой делёжки.

Виктор сидел и грустные воспоминания о бабке, вызванные привкусом во рту, в какой-то степени отвлекли от причитаний Иванова. В груди ныло и жгло. Шее было жарко. Руки потели. Что он мог сказать другу в своё оправдание? Ничего, что могло бы действительно что-то объяснить. А потому, и вправду, он тварь и сволочь. И сейчас это скажет. Ухов посмотрел на Иванова, размазывавшего слёзы по щекам. Друг выл, как пацан, у которого улетел в небо воздушный змей:

– Игорь, прости. Я – гад, каких мало. Но ты пойми, я тогда не думал, что это Вера. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – Игорю было невдомёк, как можно так увлечься самой идеей вожделения, что не видеть кто перед тобой, – По такому принципу, я сейчас вот вернусь домой и пойду в спальню к твоей Полинке. А?

– Чего-о-о?! – Ухов, ещё минуту назад виноватый и жалкий, распрямился. В глазах загорелся злой огонь, – Ты шо, Иванов, отморозок? Или как?

Игорь грустно усмехнулся, рукой смахивая с Виктора воинственность:

– Да заткнись ты. Это я так сказал, для примера. Ну и чтобы ты понял, как мне больно.

Ухов обмяк:

– Да понял я уже. Всё понял. Ты прости меня… ну, если сможешь… конечно…

Игорь перестал плакать, шмыгнул носом и огляделся: