Возьми мое проклятие

Хотя он и наклонился, матери всё равно пришлось встать на цыпочки, чтобы обнять. Не сводя щемящего обожающего взгляда, она взяла в ладони его лицо и поцеловала сперва один, а потом и другой глаз. Будучи ребёнком, он всегда стеснялся этих «телячьих» нежностей – избегал их и удирал; только с годами стал относиться к ним терпимее. Но всё равно, каждый раз после долгой разлуки, глядя в усталые и печальные глаза, Андрей испытывал растерянность и смутные опасения. Виделось ему в этой любви что-то неправильное и странное. Ладно бы мать была квочкой, или, как сейчас говорят – «яжематерью». Нет! Она никогда не истязала его гипертрофированной заботой, наоборот, опасаясь «распустить», часто проявляла такую строгость, какой не знала и сводная сестра Милана.

– Андрюша?! – скользнув руками по плечам, Людмила Горяева нырнула под куртку и нащупала экипировку сына. – У тебя что, оружие?!

– Мам, ну чему ты так удивляешься? – Андрей неловко пожал плечами, проклиная себя за то, что забыл убрать пистолет в бардачок. – Я, вообще-то, уголовный адвокат! Обычная предосторожность.

Мать отнеслась к этим словам недоверчиво – нахмурилась, покачала головой и отдёрнула руки, пряча их за спину:

– Я надеялась, когда ты ушёл из милиции… Полиции, – тут же поправилась она. – То перестал рисковать собой!

– Ма, да какой риск? О чём ты говоришь?

– Так! Давай, не вешай мне лапшу на уши! – мать погрозила пальцем и отступила в сторону, освобождая проход в дом. – Знаю я твои сказки!

– Ма, да честное слово…

– Так. Не ври мне, сын. Тоже мне – лохушку нашёл! Давай, иди в дом и запри пистолет в секретере. А то сейчас Сашка примчится, насядет на тебя – не отцепишься. Знаешь же, какой он неугомонный. И хватит уже зубоскалить!

Андрей не выдержал и заржал – слишком уж комично в устах матери, педагога-филолога с почти сорокалетним стажем работы в школе, прозвучало сленговое словцо «лохушка». Но в таком настроении – озабоченном и слегка сердитом, она нравилась ему куда больше, чем в грустном. Поэтому, придав лицу пафосно-серьёзное выражение, он щёлкнул каблуками и отрапортовал, вскидывая руку:

– Есть, мэм!

Он едва успел скинуть верхнюю одежду и запереть пистолет в секретере, как в прихожей громыхнула дверь и по стенам пошла вибрация. Усиливая эффект, в дом ворвался пронзительный вопль племянника:

– Крёстный? Где крёстный? Крёстны-ый!

На ходу распахивая двери в комнаты, по коридору мчался тайфун по имени Сашка. Андрей бесшумно скользнул к стене и затаил дыхание.

– Крёстный, ты где?

Дверь распахнулась, в проёме возникла детская фигурка и Андрей с диким рычанием выскочил из засады. Племянник восторженно взвыл и бросился навстречу, выставляя вперёд «когтистые» лапки:

– Я грозная чупакабра! Р-р-р!

Схватив крестника под мышку, Андрей кинул его на кровать и, зловеще искажая голос, рявкнул:

– Я пожиратель чупакабр!

Подобные бесячие игры с Санькой могли длиться часами, поэтому Андрей всегда нападал первым, стараясь затормошить племянника до полусмерти, чтобы поскорее унять маленькое, но острое шило в его заднице. Но неизвестно, сколько бы длилась «битва с нечистью» в этот раз, если б над ухом не раздался голос сестры:

– Так, чупакабра. А ну марш отсюда. Дай мне потискать братишку.

– Ну мам!

– Не мамкай тут. Брысь!

Сашка надул губы, набычился и скрестил руки на груди, всем видом демонстрируя негодование. Мила на эту пантомиму не обратила ни малейшего внимания – подцепив сына за шкирку, стащила с кровати и подтолкнула в сторону дверей:

– Иди, иди. Теперь моя очередь.

Андрей поднялся, поправил сбившийся джемпер и вопросительно посмотрел на сестру. Та никогда не отличалась особенной ласковостью – не любила «ритуальные обжиманцы», как она называла приветственные и прощальные объятия. Значит, ей что-то надо. Хочет поговорить?

Он ошибся. Мила глянула на него умильно-лисьим взглядом и пропела медовым голоском:

– Братишка! Андрюшечка!

И, поднявшись на цыпочки, обняла.

Такое поведение, совершенно несвойственное сестре, поразило Андрея, и он закаменел в объятиях, вопросительно косясь на Саньку, с любопытством наблюдающего за сценой от дверей. Разжав руки, Мила слегка отодвинулась и потрепала поочерёдно за щёки:

– Братик мой!

Добила же тем, что заставила склонить шею, стиснула лицо руками и, по-прежнему присюсюкивая, по очереди поцеловала глаза.

Вот тогда-то у Андрея в голове всё стало по местам: шарики – справа, ролики – слева. Это же она мать передразнивает! Вот ведь… коза! Но что случилось? Они что, поссорились? Всё же всегда было нормально! Родители поженились, когда сестре едва исполнилось четыре года, поэтому Мила считала Людмилу Горяеву матерью, а не мачехой. Да и та относилась к ней, как к родной дочери. Да, временами сестра потешалась над ним – дразнила маменькиным сынком, «Андрюшечкой-душечкой»… Над ним потешалась! Не над матерью же! Никогда ещё её шутки не были такими неприятными. Что за муха её сегодня укусила? Может, перепила? Свадьба всё-таки.