Возможности любовного романа

Нам уже было пора. «Почему мы вместе?» — задавался я вопросом, пока мы спускались вниз по крестному пути, в направлении, обратном евангельскому. Что касается меня, то я любил Нину за то, в чем не было никакой ее заслуги: за красоту, за внутреннее сияние, за тот необъяснимый факт, что каждое утро это была та самая Нина. Все прочее, на что она сама делала ставку, мне казалось случайным и условным — я знал, что все это легко может измениться. Но нет, это ее не устраивало, это ей было непонятно, я не вписывался в ее картину мира. Как и большинство людей, она хотела, чтобы ее любили за то, какая она есть, потому что для нее это было важнее всего. Но я так и не научился любить ее качества, хотя, конечно, мог при случае показать, что я их ценю, и, наверное, мне стоило делать это почаще. Где-то глубоко внутри я знал, что любить можно только то, что таит в себе — и одновременно дарит — завершенность. Нина отвечала всем моим пылким чаяниям красоты, страсти и радости и умела сфокусировать настоящий момент так, как лупа фокусирует лучи солнца. Но я смутно догадывался, что ради истинного освобождения от этих чаяний мне — по каким-то странным, трудно постижимым причинам — все равно следует идти к их истокам, а не туда, куда они направлены. Скорее всего именно поэтому я умел любить в Нине только то, что мне время от времени вроде бы удавалось разглядеть за ее внешностью, качествами и талантами: звонкие и сверкающие струи фонтана, в центре которого бил родник жизни. Она была живой — разве можно сказать иначе? Вслед за кем угодно она могла повторить: «Я есмь путь и истина и жизнь». Что значат по сравнению с этим наши таланты и качества?

Мы шли слишком медленно. Поезд отправлялся примерно через пятнадцать минут, а до вокзала оставалось еще почти три километра. Мы пустились бегом, и, когда проносились через веселящийся ночной город, одурманенные вином кучки людей окликали нас — торопиться, мол, некуда. Я знал, что они правы, что лучше всего остановиться, опереться руками о колени и отдышаться. Мы с Ниной могли бы вернуться на Сваты-Копечек, заняться любовью наверху, под звездами, и после этого уже ни разу в жизни друг друга не видеть — или, наоборот, ни разу в жизни друг без друга не засыпать. Обе эти возможности как будто бы снова открылись на мгновение, но потом мимо нас проехал фургон с переполошенной домашней птицей, и этот момент улетучился.

Когда мы, разгоряченные бегом, домчались до вокзала, где стоял единственный освещенный поезд, как раз пробила полночь. Мы заскочили в дверь и неожиданно очутились в самом развеселом вагоне на свете. Он был битком набит людьми, возвращавшимися с праздника. Казалось, перед нами очередная сцена из фильма Пазолини, съемки которого велись сегодня в известняковом карьере. Наготы поубавилось, но зато добавилось пения и всеобщего радушия: все говорили со всеми, передавая из рук в руки бутылки с остатками вина и бурчака[124]. Вскоре поезд дернулся и двинулся с места. Женщины сидели на коленях у мужчин, обнимая их за шею; кто-то пустился в пляс, кто-то высунулся из окна, ловя ночную прохладу и пытаясь завязать разговор с теми, кто торчал из соседних окон. Это был сумасшедший поезд, и «Чешские железные дороги» как будто специально подобрали для него проводника: едва мы тронулись, как по вагону стал протискиваться вперед служащий с трехцветными волосами, которого Нина сразу же окрестила «попугаем».

Вино в крови и бег по ночному городу таки сделали свое дело. Мы чувствовали себя усталыми и при этом бодрыми. То, о чем мы говорили на холме, под звездами, будто бы совершенно улетучилось из нашей памяти. Нам удалось найти два свободных места в сидячем вагоне, и Нина посреди всего этого балагана потребовала, чтобы я давал ей задания на пантомиму.

— Покажи мне, что чувствует белка, когда у нее украли последний орешек, — сказал я.

Нина положила лапки под глаза и, к удивлению сидящей напротив пары, начала оттягивать кожу вниз.

— Покажи мне, что делает ангел, когда не хочет, чтобы другие услышали, как у него выходят газы.

Трудно сказать, что это было, но, кажется, Нина пыталась изобразить, как ангел кончиком крыла деликатно прикрывает зад.

Третье, самое сложное задание я придумать не успел, потому что Нина задремала у меня на плече.

Заснула не только она. Поезд проезжал мимо темных деревенских станций и постепенно затихал. Пассажиры выходили на полустанках, а те, что ехали дальше, засыпали друг на друге в неправдоподобных позах, так что казалось, будто это поезд-призрак, полный мертвецов.

Когда мы во втором часу ночи добрались до Брно, проводнику-попугаю пришлось будить и нас.

Мы прогулялись еще немного по ночному городу и наконец оказались дома. Вместе почистили зубы перед длинным зеркалом в ванной, а потом Нина направилась в комнату для гостей.

— Сегодня мы будем спать вместе, — заявил я.

— Как это?

— А вот так, — ответил я и потащил ее в спальню.

— Мне еще надо в туалет.

Я дождался, когда она выйдет, и тут же схватил ее в охапку.

— Я руки не помыла, — пискнула она, но я не собирался отпускать ее в ванную.