Возможности любовного романа

Похоже, Нина была в настроении. Когда мы закончили обедать, я предложил ей съесть на улице по мороженому.

— Отличная идея. Все уже давно открыли сезон, одна я как рыжая.

— Так вот, значит, кто мне приснился!

Мы съели по два шарика мороженого, и Нина пошла пить кофе с подругами. А я решил вернуться домой и устроить себе сиесту.

Я проснулся в половине седьмого — до мероприятия оставалось полтора часа. Ополоснул лицо ледяной водой и придирчиво осмотрел себя в зеркале. Взял с подоконника «Этюд в четыре руки» и начал его листать. Загвоздка была в том, что теперь мне там ничего не нравилось.

Я не знал, что буду читать со сцены, даже когда за пятнадцать минут до начала пришел в «Гуся на поводке». Я поздоровался со знакомыми и помахал рукой трем оломоуцким грациям, потягивавшим через трубочку лимонад. Потом разыскал Павла Ржегоржика из издательства «Ветряные мельницы» и вместе с ним направился в зал.

Заняв свое место за черным столом с небольшой настольной лампой, я достал из сумки книгу и последний номер «Респекта»[23], в котором вышла моя рецензия на роман «Спроси у папы». Мне хотелось еще раз напомнить всем о Балабане: будь он жив, он бы точно выступил на «Месяце авторских чтений». Найдя нужный разворот, я без всяких предисловий принялся читать:

Где таится жемчужина дня человеческого? Этот трепетный вопрос мерцает между строк последней книги Балабана. Она снова о настойчивом поиске и исследовании смысла жизни, на сей раз — обведенной черным фломастером смерти. Но смерть одновременно подчеркивает жизнь, фиксирует, показывает ее как нечто сущее, не позволяя ей изо дня в день оборачиваться фикцией.

В последнем романе Балабана ставятся серьезные вопросы, а ответы на них даются уклончивые: «Можно ли ненадолго перестать умирать? Перестать причинять страдания? Или жизнь — это лишь обжигающая и давящая боль, бессмысленная клякса, след нашего биологического и личностного распада?» И даже в такой жизни случаются волнующие моменты, когда снисходит свет, и у Балабана они неизменно связаны с преодолением плоского мира. Поэтому Эмиль где-то на Кипре должен подняться вместе с Еновефой на вершину горы, к православной часовне, к золотой полосе света, к центру креста, где нет «справа и слева», где уже даже нет «наверху и внизу, далеко и близко». Должны существовать моменты, когда человек перестает быть «подлецом, который стоит на своем»; должны существовать жемчужины дней человеческих: «В неожиданном порыве она обхватила его за шею, и, слившись в долгом поцелуе, они перестали различать, где начинается один и заканчивается другой».

Эта рецензия была, пожалуй, лучшее из всего, что я читал в тот вечер. После нее я добрых три четверти часа продирался сквозь рассказ, которому было далеко до балабановской лаконичности.

Мне полегчало, только когда я закончил читать и настала очередь вопросов из зала. Кто-то спросил о моем эссе, которое не так давно появилось в том же «Респекте» и в котором я несколько прекраснодушно (как того и требовал формат новостного еженедельника) разграничивал желание и страсть. Желание превращает нас в должников, а страсть наполняет душу — так звучал мой главный тезис. Короче говоря, мне казалось, что все вокруг чего-то хотят, но мало кто занимается чем-то самозабвенно; все чего-то жаждут, но никто не способен со страстью отдаться какому-то делу.

Но потом слово взял лысый мужчина, который не пропускал почти ни одного авторского чтения и обычно задавал каверзные вопросы. На этот раз ему хотелось знать, как выглядел бы мой рассказ, если бы его написал:

а) Милан Кундера,

б) Михал Вивег[24].

— Вы хотите, чтобы я представил себя Миланом Кундерой, который по ошибке написал мой рассказ, а теперь хочет переделать его под себя? — уточнил я.

— Можно сказать и так.