Возможности любовного романа

Тут к нам вышел дед. Он поздоровался со мной по-моравски и протянул свою длинную руку, которой не раз отвешивал мне затрещины. Чуть поколебавшись, мы обменялись поцелуями в щеку. Прежде дед бы так не сделал, но с возрастом он стал нежнее. И еще одно: благодаря поцелую я понял, что дед нынче не брился, а ведь раньше это было совершенно немыслимо. Бритье входило в число его обязательных утренних ритуалов, закладывая фундамент дня. Именно от деда я получил на восемнадцатилетие свою первую электробритву и точные инструкции, как ею пользоваться. «В бритье главное — область кадыка», — объяснял он и по-птичьи вытягивал перед зеркалом шею, обучая меня мужским повадкам.

— Да ты проходи, проходи, — подталкивала меня бабушка. — Как же хорошо, что ты приехал. Сейчас чай заварю.

— Итушка, мы сегодня еще кофе не пили, — напомнил дед.

— Тогда давай с нами кофейку? — предложила мне бабушка. — У нас и пирожные есть…

Оба они передвигались уже с трудом. Бабушка зашаркала в кухню, а дед поплелся в комнату и опустился в потертое коричневое кресло. Мы задали друг дружке традиционные вопросы, какие обычно звучат при встрече, и дед принялся извиняться — мол, ему, собственно, и рассказать-то нечего: он нигде не бывает, ничего нового у них не происходит, а повторять телевизор — дело бессмысленное. И это говорил человек, который полжизни провел за учительским столом и при малейшей возможности горячо спорил о политике, нередко утомляя всех своими рассуждениями.

Если кормление кроликов, завтрак и бритье означали для деда начало дня, то новостная заставка возвещала наступление вечера — вместо колокольного звона, с которым сверялся когда-то его отец. Впрочем, дед телевизор не смотрел — он с ним спорил. Я вдруг вспомнил, что еще совсем недавно в новом здании на окраине города с блестящих типографских станков соскальзывали страницы «Майн кампф»; дед организовал тогда петицию протеста, будто пытаясь хотя бы теперь остановить наступление Гитлера, раз уж он не сделал этого в юности. Петиция ни к чему не привела: рынок изменился, как объяснили деду в типографии, и «Майн кампф» стала пользоваться спросом. Помимо крайне правых, в своей любознательности решивших припасть к первоисточникам, существовали еще толпы историков-самозванцев, которые в то время бились над бессмысленным вопросом, что хуже — нацизм или коммунизм, и были не прочь откопать подходящую цитату из Гитлера, чтобы сопоставить ее с высказыванием Сталина.

— Яник, помоги мне все донести, — попросила бабушка, приоткрыв дверь комнаты и просунув голову в щель.

Я проследовал на кухню, где все уже было готово: на пластмассовом подносе стояли позолоченные чашки со свежезаваренным кофе и тарелка с тремя эклерами.

— У меня руки дрожат, — произнесла бабушка извиняющимся тоном и улыбнулась так, что я не удержался и погладил ее по крашеным жиденьким волосам с отросшими корнями.

Здесь, в этой тесной кухоньке, она перебирала ягоды из сада, а я ребенком уплетал их за обе щеки. Здесь мы вместе жарили блинчики и картофельные оладьи; дома эти блюда слыли верхом кулинарного искусства, но бабушка умела наколдовать их в два счета, удивляясь, что тут может быть сложного.

— Надеюсь, вы с дедом еще не все обсудили, — начала она, когда мы вернулись в комнату.

— Да мы пока особо ни о чем и не говорили, — ответил я.

Предполагалось, что именно я должен рассказывать им о том мире, откуда явился, раз уж они почти не выходят из дома. Но вот только случаи из жизни никогда не были моим любимым жанром.

— Мы слышали, у тебя новая барышня… — И бабушка хитро подмигнула. — Ты нам ее покажешь?

Я засмотрелся на гибискус, разросшийся в просторном горшке у южного окна и усыпанный цветами размером с кулак. Год от года он все больше ветвился, покрываясь в конце мая красными пятилепестковыми цветками, которые появлялись по утрам, словно волшебные дары ночи. До октября он успевал сменить их больше ста. Этот гибискус всегда казался мне членом семьи, его крупные чашевидные цветы как будто прислушивались к тому, что происходит вокруг, добавляя и кое-что от себя, в частности, свой аромат, причем особенно в те часы, когда с наступлением традиционной послеобеденной сиесты в доме воцарялась тишина. Именно тогда они и заявляли свое «я пахну, следовательно, я существую».

— Если хотите, могу показать вам ее фотографию, — предложил я, доставая из рюкзака фотоаппарат, который захватил с собой, чтобы заснять бабушку с дедом.

— Она там, внутри? — удивилась бабушка и, надев очки, воскликнула: — Ой, Яник, какая красавица! Обязательно привези ее к нам, не то мы решим, что ты взял напрокат манекенщицу.

— Погоди, дай посмотреть специалисту, — дед заглянул в дисплей фотоаппарата. — Блондинка, говоришь?

— Я вообще молчу.

Я даже толком не знал, встречаемся ли мы с Ниной.

— А у тебя нет фотографии, где вы вдвоем? — поинтересовалась бабушка, которая в подобных ситуациях всегда оживала. — Ты у нас этакий южанин, а она совсем светленькая, так что вы наверняка отлично смотритесь вместе. Как та шведка с Марчелло Мастроянни, понимаешь, о ком я?