Возможности любовного романа

— В старших классах нам дали новую учительницу чешского, — начал я издалека. — Не знаю, как она оказалась в нашей гимназии, но, в общем, она стала вести чешский и французский и еще организовала драмкружок. Короче говоря, творческая натура, вокруг которой быстро сплотились те, кто увлекался театром и литературой и у кого внутри что-то такое бродило. Примерно тогда же к нам присоединился Петр. Он проходил альтернативную военную службу, а вообще был юристом, причем, так сказать, старой закалки: писал стихи, интересовался философией. Однажды наш драмкружок репетировал декламацию стихов Превера — вот тогда-то мы все впервые и собрались. Все — в смысле вся наша разношерстная компания из пяти человек: учительница чешского, альтернативщик, один старшеклассник и еще две гимназистки помладше, причем обеих звали Ева, для большей путаницы. Хотя на самом деле никто их не путал: у одной волосы были рыжие, а у другой медовые. Они сидели за одной партой, были лучшими подругами, а еще самыми красивыми девушками во всей гимназии — по крайней мере, я так думал. Ты знаешь Превера?

— Нет, не знаю.

— До сих пор помню, как две эти пятнадцатилетние вертихвостки читали наизусть «Для тебя, любимая», одна в черной футболке, другая в белой, и у каждой уже обозначилась грудь — за ее ростом мы давно и с любопытством следили. Своими нежными ангельскими голосками обе Евы декламировали: Я пошел на базар, где птиц продают, / И птиц я купил / Для тебя, / Любимая. // Я пошел на базар, где цветы продают, / И цветы я купил / Для тебя, / Любимая. // Я пошел на базар, где железный лом продают, / И цепи купил я, / Тяжелые цепи / Для тебя, / Любимая. // А потом я пошел на базар, где рабынь продают, / И тебя я искал, / Но тебя не нашел я, / Моя любимая. «Для тебя, любимая» они каждый раз произносили хором.

— Ах! — воскликнула Нина, захлопав ресницами, как моргающая кукла.

— У меня голова шла кругом. В тот вечер я, считай, влюбился в светлую Еву, а Петр — в рыжую, а еще мы оба сдружились с Миркой, той самой учительницей чешского. Мы все жили тогда как в бреду. Между уроками Петр обменивался с рыжей Евой записными книжками — чем-то вроде их общего дневника — и иногда провожал до дома Мирку. А я, в свою очередь, всячески обхаживал светленькую Еву и при этом переписывался с Миркой. Мы с Евой встречались в парке Лужанки, под магнолией, которую потом срубили, но тогда она каждую весну взрывалась бело-розовыми цветами. Я был этаким всезнайкой, все мне давалось ужасно легко, и я как будто возвышался над происходящим. Ева открыла мне новый мир: она-то над происходящим никогда не возвышалась, наоборот, она была внутри происходящего, в самом его центре… ну, или мне так казалось. Однажды в школе проходила дискуссия о войне в Югославии, и все старшеклассники строили из себя специалистов по внешней политике. Ева единственная сказала, до чего все это страшно, бессмысленно и бесчеловечно, причем сказала так убедительно, что даже молодой учитель обществознания вынужден был откашляться, прежде чем задать очередной бессмысленный вопрос. Благодаря Еве я впервые осознал, что жизнь больше наших представлений о ней, впервые увидел нечто вроде центра мандалы. Ева выделялась среди нас, она поступила в Прагу в театралку, а потом еще успела выучиться на психолога. В гимназии мы впервые обзавелись мобильниками и посылали друг другу тонны сообщений, которые потом старательно переписывали на бумажку…

— Серьезно? — спросила Нина, закашлявшись: она как раз потягивала «Маргариту» через трубочку.