Вознесение : лучшие военные романы

Можно было кинуться к нему и ребром ладони под бороду перебить горло, чтобы тот с клекотом отвалился на спинку стула и из лопнувших глаз, как из раздавленной каракатицы, вытекла фиолетовая жижа. Можно было схватить короткоствольный автомат, прислоненный к столу, и ударить в упор, перерезая грудь под меховой безрукавкой, вырывая из нее клочки красной брызжущей плоти. Можно было сдернуть со стены кривой, в серебряных ножнах, кинжал, длинным скачком достичь стола и взмахом брадобрея рассечь сонную артерию, пробираясь сквозь сосуды и жилы к хрустящим позвонкам.

Все это прошумело в его разбухшем сердце, и он страшным усилием погасил в себе безумную вспышку. Вернул себе личину равнодушного, тупого ожидания.

Басаев смотрел на вошедшего русского, кому он должен был доверить жизни тысяч бойцов, успех похода, свою собственную жизнь и судьбу, и старался найти в нем признаки вероломства. Что-то ему не понравилось в русском — промелькнувший на лице в первую секунду сгусток чувств, в котором, как в комке пластилина, слиплось и перемешалось множество цветных вкраплений, которые невозможно разъять, расчленить на первоначальные составляющие. Волнение, похожее на ненависть, Басаев объяснил как страх несмелого человека, оказавшегося вдруг перед могучим врагом. Растерянность могла быть боязнью утраты денег, которые тот получал за предательство. Личина равнодушия и терпения, которую русский вернул на свое содрогнувшееся лицо, была маской хитреца, не желавшего раздражать своего делового партнера. В целом стоящий перед ним человек в поношенном, не со своего плеча пальто, в потертой кожаной кепке был похож на многих других разложившихся офицеров когда-то великой армии. Промотав свое величие в пьянках, дурных реформах, торговле военным имуществом, наводненная продажными и чванливыми генералами, нелепая и неуклюжая, как луноход, она косолапо и тупо двигалась по цветущим полям и селениям, оставляла за собой кратеры взорванных городов, пепел сожженных садов. Басаев презирал стоящего перед ним русского и одновременно нуждался в нем. Подобные этому саперу предатели были для Басаева таким же эффективным оружием, как гранатометы и управляемые по радио фугасы, — громили армию врага.

— Как вы связаны с «Алмазом»? — спросил Басаев, медленно, тягуче выговаривая слова. — Лично встречались?

— Через военкома Ингушетии. Неделю назад меня нашел приехавший из Москвы член правительственной делегации. Подтвердил, что я могу сослаться на «Алмаз». Но действую я в моих собственных интересах.

— С вами рассчитались? Без обмана?

— Как договаривались.

— Я вам верю. Мы проверили ваш маршрут. И до этого наша разведка указывала, что там нет минных полей. Через час мы выступаем. Но я слишком многим рискую. Людьми, оружием, моей собственной безопасностью. Чтобы быть до конца уверенным, беру вас с собой. Вместе пройдем по маршруту. На выходе мы вас отпустим. Вернетесь по обратному следу к своим деньгам.

Полковник Пушков почувствовал, как война, которую он планировал, начинает выделять из себя третью ветвь, непредвиденную, непросчитанную, таящуюся в бездонной сердцевине войны. Эта сердцевина, как черная почка, выбрасывала из себя побеги. Пушков осязаемо чувствовал, как растет, увеличивается гибкое щупальце, оплетает его, тянет в черноту. Война, словно осьминог, выпускала из себя струящиеся гибкие щупальца, и он был уловлен ими, охвачен по рукам и ногам жадными присосками, медленно приближался к скользкой черной голове с костяным клювом, с чернильными, пылающими фиолетовым светом глазами.

Он ощутил страшную, всасывающую тягу войны. Противодействовал ей своими костями, сухожилиями, напряженными мускулами. Война, как сотни тепловозов, тянула его в свою сторону, и его сухожилия трещали, кости выворачивались из суставов, и он сгорал каждой клеткой, каждой гибнущей каплей крови, видя, как буксуют на рельсах сто грохочущих тепловозов.

Дорога, которой его поведут, была выстлана узорным ковром из лепестковых противопехотных мин, что он сам уложил. И он должен ступить на этот ковер. Должен встать под огонь крупнокалиберных пулеметов, которые сам наводил. В этом была загадочная справедливость, жестокая, не поддающаяся разумению правда, которая не входила в расчеты, не укладывалась в планирование, но была вменена Творцом, задумавшим мир как равновесие смертей и жизней. Он чувствовал жуткую справедливость закона, по которому погиб его сын, за что он, Пушков, должен убить Басаева, и при этом погибнуть, обеспечив успех операции, связанной с истреблением множества жизней.

Он стоял, чувствуя страшное напряжение духовных и телесных сил, стараясь не выдать врагу внутреннего борения. Чувствовал, как бежит по лбу щекочущая капелька пота.

Басаев рассматривал русского предателя, кривя в бороде губы, стараясь углядеть в лице сапера признаки вероломства. Брал его в опасный поход, желая его жизнью заслонить свою от возможных угроз, сделать его жизнь залогом своей безопасности.