Возница

На гравиевой дорожке лежит упавшая ветка. Возница подсовывает под нее косу и поднимает ее сквозь эту ветку. Но ветка не ломается, а остается целой.

— Не вздумай истолковать это неправильно, — продолжает возница, — попробуй понять! Ты видишь меня и думаешь, что я такой же, как всегда, но видеть меня может лишь тот, кто лежит на смертном одре или уже умер. Но это не значит, что мое тело есть пустота. Это обитель души, как и твое тело, как тело каждого. Только не представляй его себе плотным, тяжелым и сильным. Представь его отражением в зеркале, попробуй вообразить, что оно отделилось от зеркала и может говорить, видеть и двигаться.

Давид Хольм больше не пытается сопротивляться. Он смотрит правде в глаза и не делает больше попыток улизнуть от нее. С ним говорит привидение, и сам он — мертвец. И в то же время, сознавая это, он чувствует, как в нем начинает закипать яростный гнев. «Не хочу быть мертвецом, — думает он, — не хочу быть отражением, пустотой. Хочу, чтобы у меня был кулак, которым можно ударить, и рот, которым можно есть». Ярость сгущается в нем в густое темное облако, которое мечется и душит его, вызывает отвращение. Пока еще оно мучит только его самого, но готово при первой возможности излиться наружу.

— Я хочу попросить тебя об одном, Давид, — обращается к нему возница. — Ведь мы были с тобой друзьями в этом мире. Ты так же, как и я, знаешь, что в жизни каждого наступает момент, когда тело его либо уничтожается, либо вконец изнашивается и обитавшей в нем душе приходится покидать его. И перед тем, как войти в неведомую страну, душа трепещет от страха. Она стоит, как дитя на берегу морском, не смея пуститься вплавь. Чтобы ей достало смелости отправиться в путь, она должна услышать чей-то голос из бесконечного пространства. И тогда она отправится в путь без страха. Таким голосом был я в течение целого года, Давид, и таким голосом станешь ты в грядущем году. И я прошу тебя лишь не противиться судьбе, покориться ей. А иначе навлечешь тяжкие страдания и на себя, и на меня.

Сказав это, возница склоняет голову, чтобы заглянуть Давиду Хольму в глаза. Он будто боится упрямства и протеста во взгляде друга.

— Пойми, Давид, — говорит он еще настойчивее, — ты не можешь этого избежать. Я не успел еще понять хорошенько, что происходит здесь, по эту сторону вселенной. Я, можно сказать, находился лишь на грани миров, но из того, что я успел увидеть, мне стало ясно, что пощады здесь не жди. Нужно делать то, что тебе предназначено, хочешь ты этого или нет.

Он снова смотрит в глаза Давиду, но не видит в них ничего, кроме мрачного облака гнева.

— Не стану отрицать, Давид, что сидеть в этой телеге и ездить от дома к дому — самое страшное занятие, на какое только можно обречь человека. Куда бы ни приехал возница, повсюду его ждут плач и стенания, его доля — видеть лишь болезнь, страдание, раны, кровь, кошмар. И все же это не самое страшное. Хуже всего видеть то, что сокрыто внутри, то, что корчится от ужаса перед тем, что его ожидает. И еще скажу я тебе: ты уже слышал, что возница стоит на грани миров. Он, как и живые люди, видит лишь несправедливости, разочарования, неравное распределение благ, напрасные стремления и беспорядок. Он не может заглянуть глубже в мир иной, чтобы увидеть, есть ли во всем этом смысл и преднамеренность. Иной раз может он узреть какие-то проблески, но почти все время должен с трудом продвигаться вперед на ощупь, в темноте, терзаясь сомнениями. И подумай еще о том, Давид, что, хотя вознице суждено возить телегу Смерти всего один год, время здесь исчисляется не земными часами и минутами. Для того, чтобы он мог успеть всюду, куда ему велено, этот единственный год растягивается и становится равным сотням, тысячам земных лет. И, ко всему прочему, возница знает, что его презирают за это ремесло. Но страшнее всего, Давид, то, что он, разъезжая, встречается с последствиями зла, которое он сам совершил во время земной жизни, и никак этого не избежать!..

Голос возницы срывается на крик, он в отчаянье сжимает руки. Но мгновение спустя, видимо, замечает холодное презрение в глазах товарища. Он плотнее запахивает плащ, будто хочет согреться.

— Послушай меня, Давид, — упорно продолжает он, — как ни тяжела работа, которая ждет тебя, отказываться и упорствовать ты не должен, иначе и тебе, и мне будет еще хуже. Ведь я не могу предоставить тебя самому себе, покуда не научу этому ремеслу, и боюсь, что это будет самым тяжким из всего, что на меня возложено. Ты можешь противиться сколько тебе угодно. Можешь заставить меня держать косу недели, месяцы, до следующего года. Мой год истек, но я не получу свободы до тех пор, пока ты добровольно не примешь это ремесло.