Возраст Суламифи

На углу открыли французскую булочную. Виктория негодовала:

– Мы что, сами вообще уже разучились печь хлеб?!

– Да будет тебе, пра! Этот вкуснее.

Французский хлеб и вправду был вкуснее, но до чего же горько это признавать!

При проклятых демократах настало изобилие – настоящее, не советское. Все можно купить, были бы только деньги. Но Виктория продолжала ворчать.

– Курица из Бразилии! Что, ближе не нашлось?

– Да ладно, пра! Какая разница? Зато мы ее сейчас запечем… м-м-м… С хрустящей корочкой.

Холестерин вреден, но правнучка решила, что ее старенькой прабабушке уже можно все.

Полинка расспрашивала о том, о чем никогда не заикались ни Октябрина, ни Володя.

– Пра, а почему ты замуж не вышла?

– Я служила революции.

– И тебе не хотелось, чтоб у тебя был свой ребеночек?

Виктории понравилось, что Полинка сразу перевела разговор с замужества на ребенка.

Только правнучке она решилась признаться, что ненавидела свою семью, где была гадким утенком, и ее жестоко дразнили. «Держи голову выше, Виктория», – говорили ей родные с намеком, что ее ростом бог обидел.

– Может, они не со зла? Просто шутили? Может, не надо было обижаться? – простодушно спросила правнучка.

– Может, и не надо было, но мне было больно и обидно. Они же видели, что мне больно! И все равно продолжали.

– Может, не видели?

– Если не видели, значит, были слепы и глупы. Да нет, все они прекрасно видели и понимали, им просто нравилось меня мучить. Я была самой младшей, и все меня пинали, как мячик. И отец с матерью, и старшие сестры. Подшучивали, говорили, что я никогда не выйду замуж. Что ж, в этом они оказались правы. Я возненавидела сам институт семьи, мне казалось, что это буржуазный пережиток. Что со временем семья отомрет, и детей будут воспитывать все вместе. И никто не будет никого дразнить. Не будет быта, всех этих унизительных обязанностей. Все возьмут на себя машины…

Она излагала Лине четвертый кошмар Веры Павловны, и Лина слушала с легкой усмешкой, но не спорила.

– Да ну их, пра! В общем, ты же им показала, да? Своим родным? Надрала им задницу.

– Верно! – соглашалась Виктория, чувствуя, как отпускает сердце, как становится легче на душе. – Я в четырнадцать лет начала курить, а в шестнадцать уже ушла из дому.

– И не было страшно?

– Мне с товарищами было куда проще, легче и понятнее, чем дома, – призналась Виктория.

– Мне папа дал книжку Кнебель почитать. Ужасно интересно! Она была некрасивая, но ей сказали, уже не помню кто, кажется, Станиславский, что это хорошо: будет играть характерные роли, это куда интереснее, чем инженю.

– Ну у меня актерских задатков нет, – покачала головой Виктория.

Она все еще не одобряла профессии внука. Еще больше ей не нравилось, что Володя и Нелли таскают на съемки Полину.

* * *

После памятных съемок в отделившейся Литве Лина пришла к прабабушке и сказала, что больше не будет сниматься. Виктория давно уже перестала выходить из дому, не могла преодолеть подъем. Но она все еще бродила по квартире, бессмысленно шаркала шваброй по линолеумным полам, пыталась стирать пыль с корешков книг и тосковала страшно. Работы не стало. Правда, она злорадно наблюдала по телевизору, как мечется народ, как отшатывается от своих вчерашних кумиров и тоскует по советским порядкам, когда какой-никакой, а минимум жизнеобеспечения все же был.

В Эсэсэре я жила,
Я за рубль сыта была, —

декламировала какая-то бабка, впрочем, много моложе Виктории, на коммунистическом митинге.

Виктории этот стишок запомнился. Но ей – вот незадача! – не нравились новые коммунисты. Положим, они ей еще со времен Брежнева не нравились и даже раньше, теперь-то уж можно себе сознаться, ей и Сталин никогда не нравился. Она считала его начетчиком и интриганом, но он хоть сумел сплотить народ и построить великую страну, а вот нынешние…

Виктория не вступила ни в КПРФ Зюганова, ни в Союз компартий Шенина, хотя ее звали и туда и сюда. Чувствовала себя неприкаянной, пребывала в подвешенном состоянии, как космонавт в невесомости. Это только со стороны кажется, что здорово вот так парить в пространстве. Виктории в свое время довелось беседовать с космонавтами, и они говорили, что от этого парения хочется поскорее избавиться, ухватиться за что-нибудь, прислониться к чему-нибудь. Ей не к чему стало прислоняться.

А тут еще Володя объявил, что собирается в Америку, как какая-нибудь асташовская внучка.

Шел девяносто девятый год.

– Дай мне умереть, – сказала ему Виктория, – а потом уже делай, что хочешь.

– Бабуль, – уговаривал ее Володя, – я же не эмигрирую. Остаюсь российским гражданином. Я еду работать…

– А что, здесь нельзя работать? – тут же вцепилась в него Виктория.

– Нет, бабуль, здесь нельзя. Здесь сейчас никто толком не работает. Нет денег, нет пленки, нет идей. А я еду под конкретный проект. Считай, что в командировку.

– Что за проект? – презрительно щурилась Виктория, стряхивая пепел в переполненное уже щербатое эмалированное блюдце, много лет служившее ей пепельницей. – Что за командировка? Кто тебя посылает?

На последний вопрос Володя предпочел не отвечать.