Возроди меня

– На другой континент? – переспрашиваю я, невольно заинтересовавшись. – Знаешь, я ведь никогда не летала на самолете!

Я явно сказала что-то не то.

На миг Назира опешила. В ее глазах мелькает боль, и она сразу отводит взгляд и кашляет. Когда она снова поворачивается ко мне, лицо ее выглядит бесстрастно.

– Ну, и немного потеряла.

– А ты путешествовала?

– Ага.

– А вообще ты откуда?

– Второй сектор азиатского континента. Но родилась я в Багдаде.

– В Багдаде, – говорю я себе.

Слово кажется знакомым. Я пытаюсь вспомнить, где он на карте.

– Ирак, – подсказывает Назира.

– Ого, – не удерживаюсь я.

– Много еще учиться, да?

– Да, – тихо отвечаю я и, не в силах сдержаться и ненавидя себя за это, добавляю: – А Лена откуда?

Назира смеется:

– Ты же сказала, тебе нет до нее дела!

Я закрываю глаза и качаю головой, сгорая от стыда.

– Она родилась в Петергофе, пригороде Санкт-Петербурга.

– В России, – с облегчением узнаю я город. – «Война и мир».

– Отличная книга, – кивает Назира. – Жаль, что она до сих пор в списке на сожжение.

– В каком списке?!

– На уничтожение, – поясняет она. – Оздоровление вознамерилось создать единый язык, литературу и культуру. Им требуется новое… – она делает неопределенный жест, – универсальное человечество.

Я киваю, содрогнувшись. Это я уже знаю – слышала от Адама, когда он по приказу Андерсона притворялся моим сокамерником. Идея уничтожить искусство и культуру, все, что делает людей разнообразными и прекрасными, вызывала у меня физическую тошноту.

– Очевидно, что это чушь, – продолжает Назира, – фантасмагория. Однако мы обязаны соблюдать формальности. Нам дали список книг для разбора, мы должны их прочитать и подать письменный рапорт, что оставить, а что уничтожать. – Она длинно выдыхает. – Основную классику я одолела пару месяцев назад, но в начале прошлого года нас всех заставили читать «Войну и мир» на пяти языках – чтобы мы убедились, как разные культуры влияют на перевод одного и того же текста. – Назира замолкает, вспоминая. – Интереснее всего было читать на французском, но лучше всего русский оригинал. Все переводы, особенно английский, упускают основное – тоску. Ты понимаешь, о чем я?

У меня даже рот приоткрывается. Назира говорит как о чем-то совершенно обыденном, будто каждый читает Толстого на пяти языках и уничтожает мировую классику после обеда. Ее естественная, непритворная уверенность в себе выбивает из колеи (сама я одолела «Войну и мир» за месяц. На английском).

– Ясно, – говорю я, глядя на землю. – Да, интересно.

Чувство неполноценности уже стало моим постоянным спутником. Всякий раз, как я начинаю думать, что взяла в жизни новую высоту, мне будто напоминают, сколько еще впереди. Впрочем, не вина Назиры, что из нее и остальных привилегированных деток насильно воспитывали гениев.

Она звучно складывает ладони:

– Хочешь что-нибудь еще узнать?

– Да, – отвечаю я. – Что за птица твой братец?

– Хайдер? – удивляется Назира и после некоторого колебания отвечает: – А что ты имеешь в виду?

– Ну, насколько он предан вашему отцу и Оздоровлению? Мы-то ему можем доверять?

– Не знаю, доверилась бы я ему, – задумчиво отвечает Назира. – Но у всех нас сложные отношения с Оздоровлением. Хайдеру здесь нравится не больше моего.

– Правда?

Она кивает.

– Уорнер не считает нас своими друзьями, зато так считает Хайдер. У него в прошлом году выдалась черная полоса, – она замолкает, срывает еще листок с ближайшей ветки и принимается вертеть его в пальцах: – Отец на него сильно давил, заставил пройти интенсивный тренинг. Подробностями Хайдер со мной не делился, но через несколько недель у него сорвало крышу. Появились суицидальные наклонности, стремление причинить себе боль… Я не на шутку струхнула и позвонила Уорнеру, зная, что Хайдер его послушает. Уорнер, не говоря ни слова, сел на самолет, прилетел и провел с нами пару недель. Не знаю, что он говорил Хайдеру, но как-то помог ему выкарабкаться, – говоря это, Назира смотрит куда-то вдаль. – Такое не забывают. Хотя наши родители постоянно натравливают нас друг на друга, чтобы не размякли… – смеется она. – Но это ерунда.

Меня даже шатнуло от удивления. Здесь столько разбираться, что я не знаю, с чего и начинать. И не очень-то хочу этим заниматься. Сказанное Назирой об Уорнере рвет мне сердце, будит тоску по нему. Заставляет простить его.

Но я не могу позволить себе руководствоваться эмоциями. Не сейчас. И никогда впредь. Справившись с собой и прогнав искушение, я отвечаю:

– Ого! А мне казалось, Хайдер просто придурок.

Назира улыбается и машет рукой:

– Он над этим работает.

– А у Хайдера есть… необычные способности?

– Мне об этом ничего не известно.

– Хм.

– Да уж.

– А ты умеешь летать, значит?

Она кивает.

– Круто.

Назира улыбается и поворачивается ко мне. Огромные глаза прелестно подсвечены пробивающимися сквозь листву солнечными лучами, и восторг Назиры такой искренний и чистый, что внутри меня что-то сморщивается, увядает и умирает.

– Это гораздо больше, чем просто «круто», – поправляет она, и я ощущаю нечто новое.

Ревность.

Зависть.

Обиду.