Возрождение

Правление Дуомо заплатило Микеланджело за «Давида» в общей сложности 400 флоринов. С учетом обесценивания валюты между 1400 и 1500 годами, мы можем приравнять эту сумму к 5000 долларов в деньгах 1952 года; это кажется довольно небольшой суммой за тридцать месяцев работы; предположительно, он принимал другие заказы в течение этого времени. В самом деле, Совет и Гильдия, пока Дэвид был в процессе работы, поручили ему вырезать статуи двенадцати апостолов высотой шесть с половиной футов для размещения в соборе. На эту работу ему отводилось двенадцать лет, ему платили два флорина в месяц и построили дом для его свободного проживания. Из этих статуй уцелел только Святой Матфей, лишь наполовину вышедший из каменной глыбы, как какая-то фигура Родена. Глядя на него во Флорентийской академии, мы лучше понимаем, что имел в виду Микеланджело, когда определял скульптуру как искусство, «которое действует силой отнятия»; и еще раз, в одном из своих стихотворений: «В твердом и скалистом камне простое удаление поверхности дает жизнь фигуре, которая растет тем больше, чем больше камень отколот».32 Он часто говорил о себе, что ищет фигуру, скрытую в камне, отбивая поверхность, как будто ищет шахтера, погребенного в упавшей породе.

Около 1505 года он вырезал для фламандского купца Мадонну, которая находится в церкви Нотр-Дам в Брюгге. Ее высоко оценили, но это одна из самых слабых работ художника: драпировка простая и величественная, голова Младенца совершенно непропорциональна телу, лицо Девы надуто и скорбно, словно она чувствует, что все это было ошибкой. Еще более странной выглядит домашняя Богородица в Мадонне, написанной (1505) для Анджело Дони. По правде говоря, Микеланджело не слишком заботился о красоте; его интересовали тела, предпочтительно мужские, и он изображал их иногда со всеми недостатками их видимых форм, иногда так, чтобы передать какую-то проповедь или идею, но редко с целью уловить красоту и заключить ее в прочный камень. В этой «Мадонне Дони» он оскорбляет хороший вкус, поместив ряд обнаженных юношей на парапете позади Девы. Не то чтобы он был язычником; очевидно, он был искренним, даже пуританским христианином, но здесь, как и в «Страшном суде», его очарование человеческим телом одержало верх над его благочестием. Его глубоко интересовала анатомия положения, то, что происходит с конечностями, каркасом и мышцами при изменении позы тела. Так, здесь Богородица откидывается назад, очевидно, чтобы принять Младенца через плечо от Святого Иосифа. Это отличная скульптура, но безжизненная и почти бесцветная живопись. Микеланджело неоднократно заявлял, что живопись — не его конек.

Поэтому он, должно быть, не испытал большого удовольствия, когда Содерини пригласил его (1504) написать фреску в зале Большого совета Палаццо Веккьо, в то время как его bête noire, Леонардо да Винчи, должен был расписывать противоположную стену. Он недолюбливал Леонардо по сотне причин — за его аристократические манеры, дорогое и вычурное платье, свиту хорошеньких юнцов, возможно, за его больший успех и славу, до того момента как он стал художником. Анджело не был уверен, что он, скульптор, сможет соперничать с Леонардо в живописи, но попробовать было мужественно. Для предварительной карикатуры он создал панно из льняной бумаги площадью 288 квадратных футов. Он уже немного продвинулся в работе над этим эскизом, когда ему пришла повестка из Рима: Юлию требовался лучший скульптор, которого только можно найти в Италии. Синьория повозмущалась, но отпустила Микеланджело (1505). Возможно, ему было не жаль оставить карандаш и кисть и вернуться к трудоемкому искусству, которое он любил.

2. Микеланджело и Юлий II: 1505–13 гг.

Он, должно быть, сразу понял, что с Юлием будет несчастен, настолько они были похожи. У обоих был характер и темперамент: у Папы — властный и вспыльчивый, у художника — мрачный и гордый. Оба были титанами по духу и цели, не признавали ни одного начальника, не допускали никаких компромиссов, переходили от одного грандиозного проекта к другому, накладывали печать своей личности на свое время и трудились с такой бешеной энергией, что после смерти обоих вся Италия казалась истощенной и пустой.