Возрождение

В тот же год, когда появились эти идиллии о тушеном мясе, Аретино написал длинный ряд религиозных произведений — «О человечестве Христа», «Семь покаянных псалмов», «Жизнь Девы Марии», «Жизнь Девы Екатерины», «Жизнь святого Фомы», «Владыка Аквино» и т. д. Они в значительной степени состояли из вымысла, и Пьетро признавался, что это «поэтическая ложь», но они снискали ему похвалу благочестивых людей, даже добродетельной Виттории Колонны. В некоторых кругах его считали столпом церкви. Поговаривали о том, чтобы сделать его кардиналом.

Вероятно, именно его письма поддерживали его славу и состояние. Многие из них были панегириками, адресованными восхваляемым или близким им людям. Они были откровенно направлены на получение подарков, пенсий или других услуг; иногда в них указывалось, что и когда должно быть дано. Аретино публиковал — печатал — эти письма почти сразу после того, как писал их; это было необходимо для того, чтобы они обладали экстрактивной силой. Италия расхватывала их, потому что они обеспечивали косвенную близость со знаменитыми мужчинами и женщинами, а также потому, что они были написаны с оригинальностью, живостью и силой, равных которым не было ни у одного другого писателя того времени. Аретино обладал стилем, не стремясь к нему. Он смеялся над Бембо, которые шлифовали свои строфы до совершенной безжизненности; он покончил с гуманистическим идолопоклонством перед латынью, правильностью и изяществом. Притворяясь невеждой в литературе, он чувствовал себя свободным от судорожных образцов; он принял в своем сочинении одно непреложное правило: излагать спонтанно, прямым и простым языком свой жизненный опыт и критику, а также потребности своего гардероба и кладовой. Среди горы лицемерного мусора этих писем можно найти несколько бриллиантов: нежные послания к любимой больной блуднице, похотливые рассказы о своей домашней истории, закат, описанный в письме к Тициану почти так же блестяще, как Тициан или Тернер могли бы его нарисовать, и письмо к Микеланджело, предлагающее для «Страшного суда» дизайн, гораздо более подходящий, чем тот, который использовал художник.

Понимание и оценка искусства были одними из лучших качеств характера Аретино. Его самыми близкими друзьями-мужчинами были Тициан и Сансовино. Вместе они часто пировали, обычно в женской компании, обычно порочной; и там, когда разговор заходил об искусстве, Аретино мог держать себя в руках. Его письма воспевали хвалу Тициану множеству возможных покровителей и принесли Вечелли несколько выгодных заказов, в которых, возможно, участвовал и Пьетро. Именно Аретино уговорил дожа, императора и Папу Римского сняться у Тициана для портретов. Тициан писал Аретино дважды, и каждый раз получался шедевр горной и вульгарной жизненной силы. Сансовино, притворяясь, что вырезает апостола, поместил голову старого сатира на дверь ризницы в соборе Святого Марка; и, возможно, Микеланджело в «Страшном суде» изобразил его в образе святого Варфоломея.

Он был и лучше, и хуже, чем его рисовали. У него были почти все пороки, его обвиняли в содомии. По сравнению с ним лицемерие Ипокриты казалось искренним. Его язык, когда он задумывался, мог стать клоакой максимальной грязи. Он мог быть жестоким и нелюдимым, как, например, когда злорадствовал над павшим Климентом; но у него хватило милости написать позднее: «Мне стыдно, что, порицая его, я делал это в глубине его страданий».17 Физически он был бессовестным трусом, но у него хватало мужества обличать влиятельных лиц и высоко ценимые злоупотребления. Самой заметной его добродетелью была щедрость. Он отдавал своим друзьям и бедным большую часть того, что получал в виде пенсий, доходов, подарков и взяток. Он отказался от гонораров за свои опубликованные письма, чтобы они продавались дешевле, приобрели широкую известность и большую ценность. Рождественские дары ежегодно приводили его к банкротству. Джованни делле Банде Нере сказал Гвиччардини: «Я не уступаю в щедрости никому, кроме мессера Пьетро, когда у него есть средства».18 Он помогал своим друзьям продавать картины и (как в случае с Сансовино) добиваться освобождения из тюрьмы. «Все обращаются ко мне, — писал он, — как будто я хранитель королевской казны. Пусть бедную девушку заключат в тюрьму, и мой дом оплачивает расходы. Пусть кого угодно посадят в тюрьму, и все расходы лягут на меня. Солдаты без снаряжения, чужестранцы, которым не повезло, бродячие кавалеры без числа, приходят в мой дом, чтобы обновиться».19 Если иногда в его доме было двадцать две женщины, то не потому, что они составляли его гарем; некоторые из них кормили неожиданных младенцев и находили приют под его крышей; отметим, что епископ прислал ему обувь для одной из таких женщин. Многие из женщин, которым он оказывал помощь или поддержку, любили и почитали его; шесть любимых куртизанок гордо называли себя «Аретинами».