Возрождение Зверя

Ты изумленно оглядываешься по сторонам, глядя, как трясутся вокруг деревья, как ходуном идет земля, обжигая твои колени холодом. Маааать вашу. Как же трудно сделать очередной вздох. Землетрясение. Ты хохочешь. Ты оглушительно хохочешь, но не слышишь звуков собственного голоса. Это он. Тот монстр внутри тебя. Твой Зверь. Он смеется, пригнув к земле свою мохнатую голову. Скалится окровавленной пастью… но ты ведь не слышишь его голоса снаружи. Никто не слышит его голоса. Он раздается только в твоих ушах. И ты ошарашенно понимаешь: это не земля дрожит. Это твое персональное землетрясение. Это тебя колотит так, что стучат зубы. Трещины в тебе. Глубокие борозды твоей оболочки. Тебя подбрасывает вверх от очередного толчка и снова утягивает вниз. В одну из таких щелей. Ты вскидываешь голову кверху, но видишь только края собственной кожи, смыкающиеся над тобой. Они поглощают свет солнца. Любуйся, Мокану. Запомни, каким оно бывает. Ты видишь его в последний раз. Позволь себе в последний раз ощутить прикосновение его лучей к своему лицу. Прощается. Оно прощается с тобой. Как прощаются с покойником, опуская его в яму. Во только тебе из этой ямы не выбраться. Там, над твоей головой уже стоит кто-то другой. Тот, кому ни к чему ни солнце, ни воздух, ни семья. Ни Марианна. Он бросает последний комок грязи на твою могилу. Все верно. Ты привык к этому. Ты никогда не заслуживал большего, так ведь?

* * *

Курда трясло. Его колотило не меньше, чем самого Мокану. Ритуал манипуляции с чужим сознанием не мог пройти бесследно. Он высосал всю энергию из Главы. Ему казалось, из него выкачали всю кровь. И не ублюдок Мокану своими глотками, а нечто большее, нечто более сильное, чем бывший вампир. У него получилось. Он боялся до конца поверить в то, что у него получилось. Заполнить пробелы в сознании Морта ложными картинками вперемешку с настоящими. С теми, о которых было известно не только самому Николасу. С теми, которые передал когда-то Курду его верный осведомитель. О, Курд знал, что когда-нибудь они пригодятся.

Он стоял, покачиваясь то ли от истощения, то ли от холода. Стоял, прислонившись к косяку входной двери и ошарашенно смотрел на своего вершителя, упавшего на колени прямо перед замком. Вершителя, который отрешенно глядел перед собой, не видя ни вершину соседней горы, ни темное беззвездное небо, затянутое черным пологом, ни верхушки редких елей, подобно пикам, украшавшие горы.

Курд смотрел и понимал, что, наконец, своими глазами увидел смерть Мокану. Четвертую и окончательную. Понял это, услышав странный звук. Капание воды? А потом снег, вечно покрывавший тропу, ведущую к замку, начал окрашиваться в красный цвет. Цвет крови Морта. Цвет слез Мокану. У нейтралов она снова становится алой и насыщенной.

Курд сдержал покашливание, рвущееся из груди. Не из деликатности, но не желая помешать прощанию Морта с Мокану.

Когда через несколько минут, а может, и все полчаса Морт обернулся к своему начальнику, Курд понял, что церемония захоронения удалась. Глаза вершителя были пугающего белого цвета. В тех записях, что Думитру изучал когда-то, итог должен был быть именно таким — в подопытном вымирает и истлевает все живое, и первый тому признак — изменившийся цвет глаз.

ГЛАВА 13. Марианна

Когда солнце заходит за горизонт, здесь, в полуразрушенном войной с нейтралами Асфентусе, оно окрашивает полосу, где земля сходится с бездной, в багрово-красный цвет, бросая рваные перья цвета крови в темнеющее небо. И я смотрю, как медленно эти полосы из ярко-пурпурного бледнеют, умирая и исчезая по мере того, как мрак опускается на город грехов. Где-то там, за чертой катакомб Носферату, мой муж сражается совершенно один. Да, с ним полчище самых жутких бессмертных убийц и каждый из них стоит десятерых вампиров или ликанов, а то и пятидесяти, но он там один. Я его одиночество чувствую через расстояние и у меня душа разрывается от той боли, которую испытывает он, считая меня предавшей его тварью, зная, что его сын восстал против него и нет никого в целом свете, кто стал бы на его сторону в этот раз…

Но он ошибается — никого, кроме меня. Я пыталась его звать. Тихо, так тихо, что сама себя едва слышала, потому что знала — не ответит. Они все могли бить его сколько угодно. Они все могли ему не верить, и он бы пережил это с достоинством того, кого предавали и бросали не раз. От кого постоянно ждали подлости, и ему было плевать на них всегда, он был выше этого.