Возвращайся!

Но почему бы не проверить? Хотя бы для прикола. Что ж, попробовать можно. Ментам такое точно в голову не взбредет, я буду первопроходцем.

Вечером, в десятом часу звоню актрисуле.

– Не занята? Можно с тобой покалякать?

– Валяй, – разрешает она. И добавляет: – Я у твоего Кондора. Он лежит рядом, голенький, и взирает на меня с ревностью венецианского мавра. О-о, как он сейчас страшен! Так что будь предельно осторожен, дорогой… – Она коротко смеется. – Передает тебе привет.

– Послушай…

– Вся внимание.

– Тема крайне деликатная…

– Не выламывайся, как институтка, сыч. Мы же взрослые люди. Какие у нас могут быть деликатные темы? И вообще, у меня от Кондора секретов нет. Он – моя самая задушевная подружка… Вот, кивает.

– Ладно, отныне выламываться не стану. Как считаешь, не было у твоего мужа некоторых… сексуальных отклонений?

– Так, так, так. Уже интересно. Сейчас самое время для таких вопросов, распаляют кровь. Честно признаться, не-а, не заметила. Вполне себе…

– Он частенько возвращался домой поздно?

– Да практически каждый день.

– И это тебя не волновало?

– Я считаю, что муж и жена должны мирно сосуществовать и не совать нос в дела друг друга. Так мы, в общем-то, и поступали. У каждого была своя личная жизнь. По сути, встречались только в постели.

– Он пользовался одеколоном?

– Как всякий уважающий себя мужчина, тем более функционер. Всегда тщательно брился и принимал душ, если это тебя волнует.

– А тебе не показалось, что его одеколон… скажем, не совсем мужской и больше смахивает по запаху на духи?

– М-м-м… Пожалуй… Вернее так. У него было два любимых одеколона. Один для работы – крепкий, альфа-самцовый (я называла его пиратским), от которого как бы шел запах моря, ветра, табака, пороха. Я бы даже сказала – запах отваги. А второй – для внерабочего времяпровождения. Действительно, это было что-то вроде духов.

– А как он одевался?

– В смысле – что носил? На службу – костюм, рубашку, галстук, что там у них полагается по бюрократическому дресс-коду. А на отдыхе предпочитал богемные тряпочки: какой-нибудь шелковый зеленый пиджачок с узорчиком, канареечный шарфик, красные брюки… Э, сыч, ты это к чему клонишь?

– А если я предположу… без всяких доказательств… что у твоего мужа была не совсем традиционная ориентация. Поверишь?

Актрисуля принимается задумчиво напевать: «бу-бу-бу, бу-бу-бууу…», потом говорит:

– Ты заронил зерно сомнения в мою душу, сыч. В постели Красноперов чемпионом не был, но… Бисексуал? Такого в моей практике еще не бывало. А ты уверен?

– Никаких данных, только интуиция.

– Заруби на носу, интуиция для творческих людей крайне важна. По себе знаю… Ну, давай, спрашивай еще, мне нравится.

– Было такое, чтобы он, разговаривая по телефону, уединялся, не желал, чтобы ты его слышала?

– Еще сколько раз! Он же обделывал разные делишки, которые меня не касались… Но ты эту линию разрабатывай, оч-чень перспективная. Вот будет здорово, если окажется, что я жила с гомосеком!.. Но с чего ты решил, что он голубенький?

– Подозреваю, что твоего Красноперова, когда он был еще подростком, опустил отчим, человек садистской жестокости. Впрочем, возможно, это мои фантазии.

– Бедный Бобик! – восклицает актрисуля. – Теперь я понимаю. Сердцем чувствовала, что у него что-то было в детстве такое… Тяжелое. Он носил это в себе. Бедный, бедный Бобик! Я сейчас зареву… Но ты эту линию веди, сыч. Разгадка где-то тут. Уверена. Верь моей интуиции…

Отключаю мобильник и впадаю в задумчивость.

Куда двигаться теперь?

Мне бы сильно помог пацан по прозвищу Скунс, но его почти три года назад прикончили по приказу Француза. И я даже не знаю, где покоится его подростковое тельце: предано по христианскому обычаю земле или сгнило за городом, в загаженной яме, среди трухлявых досок и проржавелого железа.

Но если не сам Скунс, мальчишечка с заячьей губой и храбрым сердцем, то хотя бы память о нем может, пожалуй, стать моей путеводной звездой…

* * *

Автор

Вот уже пять лет Эдик не появляется в борделе, где был наложником для вип-персон. Он числится секретарем у своего возлюбленного, бывшего зека, а ныне крупного предпринимателя, которого зовет насмешливо пупсиком и презирает всей душой.

За эти годы Эдик раздобрел от сытой безмятежной жизни и праздности. Лицо залоснилось, затекло жиром, стало как будто примитивнее. Он уже не так похож на декадента серебряного века. Исчезла утонченность горбоносого профиля, черные волосы поредели. Эдик красит их, скрывая пробивающуюся седину. Изменился взгляд карих с золотыми искорками глаз, мерцающих из-под тяжелых век. Некогда он был томно-циничным, теперь в нем появились добродушие и довольство.

Сегодня, как и обычно, Эдик встал около десяти часов утра, заварил на кухне ароматный черный кофе по-турецки и снова улегся в кровать, отпивая напиток маленькими глотками и блаженствуя. Теперь он будет нежиться до полудня, потом лениво оденется, посмотрит какой-нибудь американский или французский фильм, а обедать поедет в любимый японский ресторанчик.