Возвращающий надежду

Бернар, ошеломлённый и злой, не мог вымолвить ни слова. Что за дьявол, оказывается, сидел в маленькой Туанетте, в какой дешёвый фарс она собиралась превратить восстание! Он в раздумье прошёлся по комнате.

— Сударыня, я вынужден обратить ваше внимание вот на этот портрет, — сказал он сухо. — Здесь изображена моя мать. Кто мне возместит этот ущерб?

Опасливо косясь на Одиго, Антуанетта резвыми шажками засеменила к портрету и дотронулась пальцами до полотна.

— Очень глупо, — признала она. — Я всегда говорила Роберу и Маркэ, что нельзя так напиваться. Но ведь всё это можно реставрировать, я знаю одного мастера…

Поняв, что выдала братьев, она крепко закусила губу.

— Нет, — медленно произнёс Одиго. — Этого исправить нельзя. Разломанную мужиками мебель легко купить или починить, ковры — заштопать, стёкла — вставить. Но человеческая низость и душевный разврат неисправимы. Их нужно уничтожать. Вместе с носителями этих качеств.

Он топнул ногой и крикнул:

— Пулей, мадам! Слышите ли? Пулей!

Антуанетта мгновенно сделалась бела и холодна, как статуя. Она оттопырила губу и едко заметила:

— Как вы, оказывается, мелки! С пленными, знаете ли, нетрудно этак поступить.

— О нет, их будут судить!

— Кто — дворяне?

— Нет. Те, кого они давили своим дворянским сапогом.

Уходя, она одарила его на прощанье взглядом, полным леденящей ненависти.

* * *

Ранним утром во двор под ветви старой липы поставили кресло. Величавостью и основательностью старины веяло от этого творения мастера-резчика. Безымянный художник вырезал на спинке сцены охоты, ловли диких коней и битвы франков в Ронсевальском ущелье. Всё это было выполнено очень мелко, но с такой скрупулёзной точностью, что можно было, например, разглядеть пчёлку, вьющуюся над дамой, хотя сама эта дама была с мизинец величиной. Словом, то было не кресло, а трон, на который не стыдно сесть и королю. Но сейчас на нём сидел Жак Босоногий.

Сам лично спас он это произведение искусства от костра и топора. Ещё не остыв от боя, зачарованно рассматривал Жак старинную вещь. Задубелые пальцы дюйм за дюймом ощупывали фигуры и выпуклости на спинке кресла, при этом Жак бормотал: «Хитро сделано. Надо же: совсем как живые». Крестьянский вожак не хуже королей ценил высокое художество и уж совсем по-королевски обожал эффект, роскошь и великолепие, хотя за свою жизнь не сменил, вероятно, и пяти пар штанов.

И теперь он восседал на кресле с очень строгим и церемонным видом, чинно положив свои натруженные руки на подлокотники. Рядом с Бернье подрёмывал измождённого вида человек: это был ткач Клод, он прискакал под утро из города. Сбоку примостился приходский кюре, отец Ляшене. Поодаль толпились говорливой стеной окрестные арендаторы и держатели ценза в праздничных куртках с капюшонами. На повозках сидели женщины с малышами и вязаньем в руках. Все были настроены беззлобно, почти празднично, все ждали чего-то неслыханного.

Ударили барабаны, и из дверей замка во двор вышел в блестящих латах, но без шлема Одиго. Вид у него был великолепный, а лицо мрачное, и он то и дело нетерпеливым движением головы откидывал падающие на лоб волосы. Весь этот парадный спектакль был крепко ему не по душе. Но что поделаешь с Жаном Бернье?

Бернар поклонился народу, вздохнул и занял место за столом в центре. Тут Жак что-то вспомнил, вскочил и зычно провозгласил:

— Держись, молодцы. Суд идёт!

По правде сказать, суд уже сидел, что было для всех очевидно. Поэтому зрители восприняли объявление как остроумную шутку, и Бернье сконфуженно опустился в своё кресло.

— Введите пленных, — повелел Одиго.

Опять затрещали барабаны, и на свободное пространство вытолкнули связанного Якоба Оливье.

Он упирался и кричал:

— Я требую королевского суда, я подлежу только ему. Я сам прево у себя в Пон де Труа!

Но Одиго спокойно задал ему вопрос:

— Что же вы делали в Шамборе, мсье де Труа?

И Якоб умолк.

— Якоб Оливье сеньор де Труа! — объявил Одиго. — Сейчас вы держите ответ перед судом народных уполномоченных. Отвечайте ему по чести и совести: взимали ли вы с местных арендаторов налоги с умолота, с хлебной выпечки, а также с виноградных давилен и прочие сениоральные подати?

Оливье молчал. Всем было видно, как дрожат его колени.

— Работала ли ваша мельница и молола ли она крестьянам хлеб? В исправности ли была давильня и печь для хлебов?

— Нет, — растерянно сказал Оливье. И уныло добавил: — Давильня испортилась. А печь сгорела…

Общий хохот покрыл его слова.

— Но указанные платежи в свою пользу вы всё же взимали?

Оливье молчал. Одиго продолжал:

— Держали ли вы, сеньор, голубей и портили ли они крестьянские посевы? Запрещали ли косить траву, пока куропатки и перепела не выведут своих птенцов? Не имели ли гончих, и егерей, и лошадей для травли, охоты и иных забав? А не калечили ли вашим именем егеря крестьянских псов, вырывая им когти на лапах, дабы сии божьи твари, по своему неразумию, не гонялись за господской дичью? Отвечайте!

Одиго перевёл дух, так как со всех сторон нарастал ропот, и в толпе началось грозное движение. Выждав, Одиго нанёс последний удар: