Возвращающий надежду

Ожидали терпеливо, ожидали час, и два, и пять — много часов… Вот наконец по лесу прокатился грозный гул от топота копыт, говора, бряцания оружия. Первой шла колонна, или, по-испански, терция, конных немецких рейтар в лёгких кирасах, в шлемах-морионах с полукруглым гребнем вверху наголовья и изогнутыми полями. Одиго, стоявший на небольшом холме среди лесной поляны, махнул платком — и на дорогу высыпала толпа крестьян с длинными баграми-гизармами, с боевыми цепами, утыканными железными колючками, с моргенштернами — род копья, надетого на втулку со звездообразно торчащими остриями, и, наконец, с глефами — подобием широких топоров.

Не прибавляя шага, строем по восемь всадников в шеренгах неотвратимо надвигалась на крестьян сверкающая стена кирасиров. Мужики, бледные от страха, воинственно заорали, загомонили, замахали оружием… Раздалась команда по-немецки. Колонна остановилась. Всадники первой шеренги выхватили из кобур пистолеты и, одновременно щёлкнув курками, дали залп.

Крестьяне единодушно показали спины. Они побежали что есть мочи по лесной дороге, вопя, как стая дьяволов, и командир железных всадников дал команду преследовать их и рубить. Кирасиры, смеясь в усы, сунули пистолеты в кобуры, извлекли шпаги, дали шпоры коням — и конница, громыхая, галопом двинулась по дороге в азарте преследования.

Вдруг толпа бегущих мужиков развалилась надвое и растаяла, исчезла в лесу по обе стороны дороги… В то же мгновение под копытами передовых всадников разверзлась земля: кавалеристы обрушились в широкую и глубокую яму, что была искусно прикрыта дёрном. Дико заржали кони. Один за другим в яму валились всадники, задние, не сдержав коней, лавиной наезжали в ту же ловушку или, вздыбив коней, круто поворачивали назад, сшибая других. Вмиг на дороге образовалась свалка, в которой бились и ржали лошади, кричали сброшенные под копыта люди, гремели кирасы упавших.

Тогда из-за деревьев с обеих сторон валом повалила бесчисленная мужицкая толпа. Со всего плеча, ухая и ахая, крестьяне молотили рейтар, точно на току, цепами и моргенштернами, стаскивали их крюками гизарм с седла. Невозможно было организовать никакого сопротивления: каждого, кто удержался в седле, окружили, словно осы, десятки Жаков.

Видя, что дела тут неважные, командир поднял свою лошадь на дыбы и поскакал назад, к пехоте. Тем временем ровным беглым шагом подоспела и она. В середине колонны шли пикинёры — всякий сброд из наёмных швейцарцев, валлонцев и шотландцев, все в одинаковых полудоспехах с оплечьями и набедренниками, все в круглых пехотных касках, называемых «кабассет». Стройный лес пик в середине окаймляли с боков немецкие ландскнехты — мушкетёры, одетые чудно и пёстро. Но фитили их мушкетов по какой-то роковой беспечности были ещё не подожжены, и пришлось им отступить для этого в глубину рядов пикинёров. Зато навстречу крестьянам разом опустились, точно вёсла на галере, ряды длинных пик и замерли неподвижной косой оградой — любо смотреть!

И Одиго со своего наблюдательного пункта это увидел, восхищаясь в душе… Но вот он, вскочив на коня, снова махнул платком — и по обочине дороги разнёсся страшнейший треск: лесные великаны, заранее подпиленные и подрубленные, нехотя клонились, переворачивались и медленно, с тяжёлым шорохом и скрипом рушились на дорогу! Они накрывали пехоту ветвями, разваливали сомкнутые плечом к плечу ряды, крушили головы, ломали пики… Всё это было точно рассчитано заранее. Из тысячи крестьянских глоток вырвался вопль торжества:

— С нами Сен-Николя!

И началось поголовное избиение.

Одиго не принимал в нём участия. Торопя коня, он объезжал побоище в поисках командира — и нашёл его наконец. Позади завала рядом с упавшим конём спиной к дереву стоял человек в старинной каске-бургиньоте с железной решёткой на лице. Дорогой узорчатый полудоспех на нём был помят, перья на шлеме изломались, прах и кровь покрывали его с головы до пят; увесистым клинком он отбивался от наседавших на него крестьян. Те всячески старались достать его глефами или зацепить гизармами — не тут-то было: он ловко увёртывался или парировал, отгоняя самых рьяных выпадами во всю длину руки и шпаги.

Одиго наехал на атакующих конём и велел им оставить командира в покое, что крестьяне охотно и исполнили, а ему крикнул, чтобы он сдавался. Вместо благодарности офицер едва не снёс голову коню Бернара, и пришлось Одиго, оберегая лошадь, спешиться самому.

Клинки их скрестились. Противник начал поспешно отступать, отбегая под защиту деревьев, и так они уходили всё глубже в лес, прочь от сражения, которое кипело на большой дороге.

Скоро их скрыли кусты и деревья. Внезапно Бернар почувствовал, что шпагу противника направляет воистину каменная рука. В раздражении Одиго удвоил натиск — всё напрасно: его клинок, как тросточка, отлетал в сторону, зато остриё чужого порхало у самого его лица и груди. Сквозь решётку каски с нечеловеческим бесстрастием следили за ним неподвижные тёмные зрачки, из-под решётки слышались короткие смешки, похожие на фырканье проснувшегося тигра…