Возвращение

Странник на мгновение прислушивался к этому беспокойному призыву, весь отдаваясь бурной, но сладостной мечте, потом, как будто очнувшись от сна, сокрушённо вздыхал, потирая рукой свой бурый лоб, прорезанный глубокими морщинами. Но он утратил чувство различия между действительностью и сном и не знал, считать ли ему мечтой свои теперешние чувства или, напротив, минувшие десять лет реальной жизни счесть безобразным бредом, давившим как кошмар его унылую душу, которая только теперь начала освобождаться от него. Его curriculum vitae [лат. ход жизни. Прим. ред.], едва успевшее до половины опорожнить песочные часы земной жизни, заключало в себе целых три существования, резко отличавшихся друг от друга и не соединённых никакими переходными стадиями. Одно из них относилось к далёкому прошлому по ту сторону Рубикона, другое заключало десять лет жизни, проведённых в краю холода, третье начиналось теперь. Первое было наполовину забыто, но два последние одновременно стремились занять место в его сознании, борясь и отрицая друг друга, и он колебался между ними, беспомощный как былинка, попавшая в водоворот двух встречных вихрей, то пытаясь отвергнуть недавние страдания как дурное сновидение, то опасаясь очнуться от поглотившей его новой действительности и снова очутиться на самом дне угнетавшего его кошмара.

Странник ехал и раздумывал. Как прожил он эти долгие годы? Жизнь его была цепью материальных лишений, которые были бы невыносимы для каждого другого человека. Но Странник привык к ним и много лет считал их нормальным условием существования. В настоящую минуту, избавившись от их гнёта, он забыл о них так глубоко, как будто бы их никогда не существовало. Для того, чтобы сохранить элементарную искру животной жизни, дарованную каждой самодвижущейся твари, Странник должен был принять длинную цепь отречений, которые с внешней стороны низвели его на степень грубого дикаря, жителя каменного века, но он принял отречение без ропота, и осуществлял его без особых страданий, и без особой радости принял возвращение к прежним условиям жизни. Он никогда не думал об этом. В его душе природой и условиями была заложена глубокая стоическая складка, и в самые худшие минуты своей жизни он готов был сохранить власяницу и акриды на вечные времена, если б этим можно было купить избавление от уныния пустыни и от скорбных уз изгнания. И теперь он готов был питаться сухим хлебом, стереть свои ладони до костей на чёрной работе, отяготить своё тело веригами и язвами, если бы этим можно было достигнуть удовлетворения вопросов, сожигавших его душу.

Как он жил в эти долгие годы? Вокруг него была пустота, безвоздушное пространство. В окружавшем мире не было ничего, что занимало бы его внимание. Даже если и были там какие-то смутные точки, опираясь на которые он мог бы создать себе неуклюжее подобие интересов и занятий, он отворачивался от них почти с пренебрежением. Как дикая птица, заключённая в клетку, он упрямо отвращал свой взор от чёрных стен, окружавших его, и устремлял его туда, откуда смутным призраком долетал один из солнечных лучей, освещавших поприще его былой свободы. Он жил воспоминаниями, пока они жили в его душе, пока их образы не стёрлись и не потускнели. Потом он попытался жить отблесками, проникавшими сквозь далёкие сумерки, откликами вестей, достигавшими сквозь тройные завесы и усемерённые печати. Но вести, достигавшие к нему, были смутны и непонятны, и он скоро потерял ключ к их пониманию.

Там, на широкой равнине росла человеческая нива, неисчислимая как морской песок. Ей не было ни начала, ни конца, и побеги её переплетались вечной зеленью как волокна неувядающего мха, ветер носился над нею, и она склонялась перед его порывами и потом выпрямлялась как море, где бесследно исчезает каждая волна, идущая мимо; дождь, град и засуха сменяли друг друга, -- она принимала всё, покорная и неуязвимая как природа, взрастившая её на своей груди. Год за годом её засевали семена крылатых слов и благородных дел, и слова падали и прорастали как цветы, но их молодые ростки тонули в густой зелени человеческих побегов, и ничей самый острый взгляд не мог бы выделить их из общего одноцветного ковра; и дела проникали в сухую почву как живая вода, но даже самое чуткое ухо не могло бы различить скромного журчания этой живительной влаги, просачивающейся под землёю в никому неизвестных проходах.