Возвращение

И ветер подхватывал крылатые слова и уносил их с собою, и они расплывались широкими кругами, и таяли, и смешивались с сонным лепетом нивы и со смутными отголосками, вечно носившимися как призраки над её вечной дремотой... И слова, улетавшие по ветру, умножились и смешались с эхом, и эхо получило голос и поплыло на запад и на восток, и даже теперь Страннику порою казалось, что у самого его уха журчат эти полузабытые, но некогда знакомые и великие слова; потом всё смешивалось, и звуки замирали или уносились дальше... Цветок прибавлялся к цветку, и былинка к былинке, и поля, наконец, запестрели, но ничей голос не мог объявить, что новая весна готова наступить над миром...

Жадная почва по-прежнему принимала кости павших, и жизнь была как сфинкс, который говорил каждому, проходившему мимо:

-- Реши мою загадку, и я буду любить тебя и служить тебе, а если не решишь, то я пожру тебя...

Но никто не хотел и не мог быть мудрым Эдипом...

* * *

Отдаваясь таким размышлениям, Странник подвигался и подвигался вперёд. Его ночи лишились сна, его дни были наполнены снами, климаты менялись перед ним, расстояния, носившие межпланетный характер, оставались сзади. Наконец, он достиг рубежа. На рубеже стоял столб, протянувший в разные стороны две белые доски как две деревянные руки. На одной из них, обращённой назад, было начертано ненавистное ему имя, составлявшее в течение двадцати веков для земли символ варварства и угнетения и мелькнувшее перед его глазами как грозное memento mori [лат. помни о смерти. Прим. ред]. На другой стояло имя, обозначавшее свободу, но Странник предпочёл бы заменить его другим, более дорогим и близким его сердцу, составлявшим для него заветную цель мечтаний в течение столь долгого времени -- именем его родины. Ибо Странник любил свою родину страстной исключительной любовью, не оставлявшей в его душе места другим чувствам. Когда он вспоминал своё отдалённое прошлое, ему казалось, что с этой любовью он родился на свет. Она наполняла мечты его короткой юности, мелькнувшей как метеор, но не оставившей на небесах даже призрачного следа падучей звезды; она наполняла его душу среди превратностей судьбы, отяготевших над его головой, и помогала ему нести его тяжёлый жребий. У Странника не было друга; люди, среди которых он жил, были чужды ему как создания иного мира; у Странника не было возлюбленной, -- женщины, попадавшиеся ему навстречу, не заслуживали этого имени, а жажда любви, жившая в его сердце, была велика; у Странника не было цели в жизни, не было живых интересов в окружавшем его мире; образы прошлого изгладились из его памяти; только один великий образ, заключавший в себе как бы синтез всех прочих, господствовал над его мыслями и наполнял его чувства.

Он любил свою отчизну как друга, как дитя, как женщину, как идеал, как часть своей души, как часть своей плоти, как великое страдающее целое, в котором потонуло его личное страдание, как светлую мечту своей юности, как улыбающуюся издали надежду безоблачного заката, как милую мать, от которой он был оторван так давно и так безжалостно, и к которой каждое мгновение стремился всеми фибрами своего болезненно трепещущего сердца.

Любовь к родине!.. Знакома ли она тому, кто ни разу не знал изгнания, не того добровольного космополитического отрешения, которое одевает душевную рану цветами иноземной цивилизации и на месте разрушенных привязанностей и интересов создаёт новые интересы, новые привязанности, отвлекая прихотливое внимание изменчивой души, -- а изгнания невольного, тяжёлого как оковы, унылого как погребальный склеп, внезапно заменяющего шум житейской суеты безмолвием пустыни, заключающего в себе отречение от всего, чем живёт человеческая душа на Божьем свете, отнимающего пищу у внимания и точку опоры у деятельного ума, и у кипучего чувства -- всякий предмет, который мог бы ему служить привлекающим и возбуждающим магнитом, источником силы и движения. Родина необходима нам как хлеб, как свет солнца, как воздух, которым дышишь, но только тот, кто был лишён её объятий и изнывал в пустыне, знает их истинную цену.

Странник любил свою родину, но чувство его было стыдливо. Мало того, когда в его присутствии заходила речь о его родной стране, он старался скрыть своё истинное чувство преувеличенной резкостью своих слов и суждений, но не мог окончить фразы от душившего его волнения, обрывался, замолкал и отходил прочь с насильственной улыбкой на лице.

Ему казалось, что его любовь есть великая тайна между ним и предметом его обожания, и что открыть её людям -- равносильно великому кощунству, но все люди знали его тайну и могли легко угадать её по блеску его взоров и дрожанию его голоса, когда ему приходилось вести такой разговор...