Возвращение

Казалось почти невероятным, что его музыка рождается перебором струн только одной гитары. Полнота и глубина звучания, богатство мелодики – за все это будто были ответственны несколько инструментов, а когда сверху накладывались еще ритмичные отзвуки, которые он легким постукиванием извлекал из полого корпуса гитары, у слушателей появлялось ощущение, что их теплым коконом обволокли несколько слоев роскошного бархата. Теперь, когда кто-то хлопал в ладоши, а пара человек отбивали ритм на своих стульях и крышках столов, казалось, что музыка звучит отовсюду сразу. Никто в комнате не устоял перед стремительным журчанием нот; покорены оказались все.

Мерседес легонько постукивала пальцами одной руки по ладони другой. Девушки стояли рядышком, прислонившись к стене, их плечи соприкасались.

Из тени вышел человек. Это был крупный мужчина, на голову выше всех остальных, с густой шапкой темных кудрей, спадавших чуть не до плеч и на вид казавшихся жесткими. Его рябое небритое лицо наполовину скрывала клочковатая щетина. Зрители расступились, давая ему дорогу, поскольку держался он так, что сразу становилось ясно – церемониться не будет, пойдет напролом. На его угрюмом лице не проглядывало даже намека на теплоту.

Пока гитарист доигрывал свою композицию, только что прибывший подтащил к его стулу свой. Сидя рядом, эти двое мужчин выглядели так непринужденно, словно уже встречались раньше. Они с минуту переговаривались вполголоса, хоть гитарра ни на секунду не отрывал пальцев от струн. Пока они шептались, он продолжал наигрывать мелодию, успешно удерживая внимание толпы.

Слушатели не сразу сообразили, кто издает этот новый звук. Казалось, он не имеет никакого отношения к певцу. Все, кто видел, как мужчина занимает место, уже представили, как будет звучать его голос, но действительность обманула их ожидания. Из глотки певца полились низкие приятные ноты – ничего схожего с сиплым цыганским надрывом. Так тихо пела чья-то душа. После вступления к таранте[66] голос начал набирать силу, вступили пальцы и кисти цыганского кантаора[67], выражая рвущиеся из него эмоции. В слабом освещении комнаты его крупные бледные руки резко выделялись на фоне черной куртки. Словно куклы-марионетки в мимодраме, они, воплощая жалость, гнев, несправедливость и скорбь, повествовали историю цыганских гетто. Он рассказывал эту историю всю свою жизнь, и казалось, что души изгнанных жителей Малаги откликнулись на трагизм его лирики так, как никогда раньше.

Теперь слушатели действительно прониклись. Посмотрев на себя, они поняли, что его внешняя грубость лишь отражала их собственную. Они все теперь выглядели похоже – суровыми, грязными, загнанными, печальными.

В конце первой кантe[68] Ана повернулась к Мерседес:

– Интересно, он всегда так поет?

– Кто его знает? – отозвалась Мерседес. – Но красивее я ничего не слышала.

Исполнение хитано получило восторженный отклик. Он описал их историю, их жизнь. В его пении волшебным образом находили выражение их собственные чувства.

– И как он только знает? – пробормотала себе под нос Ана.

До конца вечера многие еще успели станцевать, причем кое-кто с таким пылом, что мрачное настроение, царившее в Альмерии, похоже, рассеялось. Появился еще один гитарист. За ним шла пожилая женщина, с поразительным мастерством управляющаяся с кастаньетами, которые она хранила в кармашке юбки с тех самых пор, как покинула дом. Как и пара туфель Мерседес, эти простые деревяшки дарили пожилой женщине немалое успокоение всякий раз, когда она чувствовала под кончиками пальцев ободряюще знакомые прохладные кругляши. Они стали для нее неизменной точкой опоры в этом странном, жутком кошмаре, какой стала неожиданно обрушившаяся на нее новая жизнь.

Feria вышла ни на что не похожей. К четырем часам утра в комнату набились почти все мужчины, женщины и дети, нашедшие приют в этой школе. Стало так жарко, как и в августе бывает нечасто. Люди позабыли о своем положении и просто улыбались. Вечер закончился лишь тогда, когда токаор наконец совершенно выдохся. Все смогли хотя бы на несколько часов провалиться в глубокий сон: впервые за много дней их не смог потревожить даже серый отблеск рассвета.

Мерседес и Ана спали на твердом полу вместе, укрывшись одним одеялом. В таких обстоятельствах быстро становятся друзьями, и, проснувшись, девушки остались лежать, свернувшись калачиком, под одним одеялом на двоих и делиться друг с дружкой своими историями.

– Я кое-кого ищу, – призналась Мерседес. – Потому мне и надо на север.

Она слышала собственный голос, такой твердый и решительный, но, взглянув на выражение лица Аны, поняла, как вздорно могли прозвучать ее слова.

– И кого ты ищешь?

– Хавьера Монтеро. У него родственники под Бильбао. Я подумала, он мог попробовать добраться туда.

– Раз мы все равно все едем в одном направлении, – сказала Ана, – поможем тебе, чем сможем. Выезжаем сегодня после полудня. Когда он соберется. – Она кивнула на отца, лежащего у стены неподвижной, прикрытой одеялом грудой; он все еще спал.