Возвращение

Самым колоритным членом семейства был Игнасио. И хоть более самодовольного человека и представить себе трудно, многие искали его компании. Черноволосый и черноглазый, на окружающих, особенно на женщин, он действовал неотразимо. Они никак не оставляли его в покое, что частенько усложняло ему жизнь. Стоило Игнасио лишь взглянуть в их сторону, как они тут же падали к его ногам. В мужском мире тореро такое не было редкостью – их возводили на тот же пьедестал, что и кинозвезд.

Игнасио заболел корридой, еще будучи совсем ребенком. С трехлетнего возраста скатерти из кафе служили ему плащом, пока он разучивал повороты и вероники[35]. Он еще и говорить толком не научился, но уже знал, чем хочет заниматься, когда вырастет.

Игнасио часто выступал со своей игрушечной корридой в кафе перед благосклонной публикой: посетители подбадривали его и охали, когда он убивал своего воображаемого быка. Иногда ему удавалось упросить кого-то из друзей или братьев исполнить для него роль разъяренного животного. Соглашались они неохотно: знали, что, скорее всего, все закончится синяком между лопаток после удара деревянной шпагой. Для Игнасио границы между насилием настоящим и воображаемым не существовало.

«Ла ора де ла вердад!» – триумфально восклицал он с кровожадной ухмылкой на лице. Он воспроизводил «момент истины», когда матадор уже готов вонзить клинок в быка. В непосредственной близости от разъяренного зверя нет времени на колебания, и Игнасио даже ребенком понимал, что чем чище удар, тем в меньшей опасности будет матадор и в большем восторге зрители. Замерев в стойке с поднятым игрушечным кинжалом, он будто бы слышал судорожный вздох толпы и следовавшее за ним жуткое молчание застывшей в напряженном ожидании колоссальной людской массы. Кто знает, сколько раз он репетировал свое выступление до того, как много лет спустя вышел на настоящую арену? На его пятый день рождения бабушка сшила ему маленький костюм тореро, который он носил до тех пор, пока швы не начали расползаться, а потом и не разошлись окончательно.

В пятнадцать лет Игнасио бросил школу. Он с самого своего рождения рос настоящим шалопаем, и родителям непросто было с ним управиться. Классические правильные черты лица – миндалевидные глаза, породистый нос и рот, какие встречаются только на картинах, – делали его похожим на недосягаемое божество, хотя вел он себя далеко не как святой, по большей части даже и не как человек вовсе. В детстве часто проглядывало в нем что-то животное, да он и в самом деле был силен как вол и, выйдя наконец на арену, чтобы выполнить предначертание неотвратимой судьбы, стал достойным соперником быку.

Крепкого телосложения, но с узкими бедрами, Игнасио был словно создан для того, чтобы носить костюм матадора: расшитую каменьями куртку, известную как трахе де лусес[36], и узкие, туго обтягивающие ягодицы, бедра и икры короткие брюки. К девяти годам он заслужил прозвище Эль Арроганте, или Гордец, которое останется с ним на всю жизнь и с которым он будет участвовать в корридах по всей Испании. Он провел последние три года, почти неотступно следуя за одним из матадоров Гранады, посещая его бои и наблюдая за тем, как он отрабатывает свои повороты с воображаемым быком, совсем как он сам в детстве.

Если бы Эмилио когда-нибудь и заимел прозвище, его бы, наверное, прозвали Эль Калладо, или Молчун. Он был полной противоположностью своему спесивому и самодовольному старшему брату Игнасио, но, когда изредка нарушал свое затянувшееся молчание, в глубине его чувств сомневаться не приходилось. Вселенная Эмилио ограничивалась расстилавшимися неподалеку лугами Веги с одной стороны и кварталом Сакромонте с другой, и он не испытывал никакого желания узнать, что творилось за его пределами: для Эмилио весь мир был заключен в гладком стройном корпусе самого ценного его достояния – медового цвета гитары фламенко.

Эмилио был самым высоким из братьев. А еще самым бледным и щуплым. Словно деревце, что тянется к свету, Эмилио обогнал других мужчин в семье в росте, но уступил им в ширине плеч и весе.

В отличие от Игнасио, который постоянно пропадал на улице, играл в футбол и, бывало, исчезал куда-то с друзьями до поздней ночи, Эмилио обычно можно было найти на мансарде их дома. Там он просиживал часы напролет, согнувшись, как горбун, над своей гитарой, царапая о черепицу спину и наигрывая сильными пальцами что-нибудь тоскливое. В свете, чтобы считывать ноты с листа, он не нуждался совершенно: музыка целиком и полностью рождалась у него в голове. В полумраке той мансарды он крепко жмурился, так чтобы в глаза не попало ни лучика света.

Если кого-то и привлекала его игра, заставляя подниматься по узкой лестнице на самый верх, он редко замечал чужое присутствие, продолжая перебирать струны, окутанный волнами пленительных звуков, заключенный в кокон восторженного творческого вдохновения. И никто ему не был нужен. Незваные гости старались поскорее удалиться, чувствуя вину за вторжение в его личное пространство.