Возвращение

— Товарищи, как упомянул предыдущий оратор, я иногда занимаюсь литературным творчеством, правда, моя служебная нагрузка не позволяет мне заниматься этим систематически, но все же, с вашего любезного разрешения, я позволю себе прочитать вам несколько своих стихотворных строк.

В зале возникла такая напряженная тишина, что слышно было даже шипение минеральной воды.

Вор на двор пожаловал-да
с требухой-да под полой.
А второй пожаловал-да
промеж ног да с колбасой!
Третий вор на хлеб и воду
за решеточку попал.
Захотел добра чужого —
ну и жуй, что бог послал[4].

Раздались бурные аплодисменты. Товарищ Бенджамин Сейн отер носовым платком лоб, опустился на стул и двумя рюмками водки отметил свой успех.

— Человек знает… — донесся до слуха Таавета чей-то пронзительный возглас, и тут снова прозвенел звоночек.

— Дорогие друзья, — сказал Оскар. — Выпьем во славу поэзии, ур-ра! — вскричал Оскар, и на этом официальная часть, видимо, закончилась.

— Давайте нить, — подтолкнул Таавета взбешенный редактор. — Мне сейчас вспомнилось, что именно я работаю в редакции газеты, которая на днях превратится в главный штаб графомании.

— Пожалуй, — вяло согласился Таавет, проклиная про себя огромную вазу с цветами, заслонявшую от него Марре, а также то, что не было никакой возможности пересесть на другое место.

— Знаете, я председатель общества друзей литературы, — сказала дама в розовом. — Наш Оскар чрезвычайно скромен, но под большим секретом могу вам сообщить, что в действительности литературное событие — это начинание Оскара. Какая прекрасная идея, не правда ли? Знаете, я тоже пишу стихи, правда, сейчас я больше этим не занимаюсь, зато в юности… У меня целых две тетрадки стихов… Может быть, у вас найдется время взглянуть… скажем, завтра?

Таавет, который в эту минуту как раз жевал и никак не мог прожевать жесткий кусок копченой ветчины, сделал задумчивое лицо, в конце концов проглотил ветчину и ответил, что все будет зависеть от некоторых обстоятельств и вообще он не уверен, останется ли здесь назавтра, но дама уже выудила из сумочки записную книжку, нацарапала свой адрес, аккуратно сложила листок вчетверо и протянула Таавету.

— Итак, жду вас завтра часов около двух… или… может, вас больше устраивает какое-нибудь другое время?

— Наверное, после обеда… — протянул Таавет, но тут ему представилось, как он с букетом роз стоит перед дверью Марре, и он поспешно сказал, что лучше утром.

— Значит, договорились, — сверкнув глазами, ослепительно улыбнулась дама, — только не подведите. — И она шаловливо погрозила Таавету пальчиком.

И тут Таавет, очевидно, впервые почувствовал благодарность к редактору, который прямо-таки тянул его за рукав, чтобы обратить его внимание на то, что происходило на сцене. У оркестрового пульта появился некто — этим некто оказался Андрес Хейнмаа, который, не прибегая к помощи хрустального звоночка, пытался обратить на себя внимание публики.

— Я же сказал, что сегодня все будет на высшем уровне, глядите, для увеселения общества приглашен даже профессиональный актер, — с какой-то бравадой произнес редактор, хотя тон его при этом был не слишком веселым.

— Почему — актер? — испуганно спросил Таавет. Он не понимал, шутит редактор или говорит всерьез.

— Просто в нашем городке существует милый обычай приглашать какого-нибудь актера на праздничный вечер, на свадьбу, даже на день рождения. В его обязанности входит поднимать настроение гостей, рассказывать анекдоты, исполнить порой куплеты на злобу дня… Когда приглашают оркестр, вы же не спрашиваете — почему.

— И актеры приходят?

— Вероятно, им тоже нужны деньги, и что плохого, если они помогут людям культурно провести время. Только не стоит принимать это близко к сердцу… Я имею в виду то, что вскоре может сложиться обычай приглашать известных исполнителей играть на свадьбах вальсы и польки… — И редактор опрокинул в себя рюмку ледяной сибирской водки, закусив ее кусочком маринованной миноги.

— А теперь я зачитаю вам кое-какие телеграммы, полученные на имя Марре Вярихейн, — объявил Хейнмаа, разворачивая свернутый в трубку длинный лист бумаги.

Таавет был не в состоянии слушать; человек, стоящий на сцене, настолько не походил на его бывшего друга, что ему стало страшно. Он помнил, как после окончания факультета сценического искусства Хейнмаа сыграл свою первую роль, помнил, как он говорил: «Мне деньги не нужны, разве только, чтобы купить буханку хлеба, мне нужен театр, это моя жизнь». Затем пришел успех, признание, внезапно все дни Хейнмаа стали проходить в беготне — то на телевидении, то на радио, в довершение всего его пригласили сняться на «Мосфильме»… «Я должен вовсю вкалывать, актер не смеет сидеть сложа руки», — говорил Хейнмаа; «Я должен расслабиться…» — говорил пьяный Хейнмаа. У него всегда находилось, что сказать в свое оправдание, и Аделе верила в него как в бога.