Возвращение

Случилось так, что того художника не оказалось дома, и тогда Альберт отправился к другому художнику по имени Хирв. Он как раз поджидал какого-то искусствоведа из Ленинграда и, мило улыбаясь, приветствовал Альберта: «Здрасте, здрасте, Александра Ивановна». Затем стал показывать свои картины, рассказывать о планах на будущее, но Трапежу вскоре надоела эта комедия, он положил руку на колено Хирва, собираясь сказать, мол, никакая я тебе не Александра Ивановна, но бедняга Хирв превратно истолковал это движение и в панике скрылся в уборной, откуда долгое время не решался выйти.

— По-моему, одна из самых забавных историй с Альбертом — это когда он дал выкрасить себя белой краской, отправился в один известный дом отдыха и встал там на постамент в позе дискобола, — рассказывает актер, потирая руки. — Так вот, через какое-то время у постамента собираются отдыхающие, чтобы отправиться на утреннюю прогулку, вначале никто не обращает внимания на новую гипсовую фигуру, люди все подходят и подходят, и тогда Альберт подкидывает диск и, издав воинственный клич, спрыгивает с постамента…

Леопольду кажется, что они импровизируют, с ходу выдумывают всякие истории, приписывая их Трапежу — Трапеж для них козел отпущения.

— А кто он, этот Трапеж? — спрашивает он Хельдура.

— Один художник… честно говоря, я с ним незнаком, но в последнее время о нем много говорят, — рассеянно отвечает Хельдур.

Нить разговора подхватывает Мейнхард. Подозревая, что Альберт сам сочиняет истории о своих любовных похождениях и, очевидно, сам же их и распространяет, Мейнхард решил проверить это и написал письмо следующего содержания: к вам обращается миловидная девушка по имени Кай-Май, хочу, мол, познакомиться с вами и так далее…

— На следующий день после того, как должно было состояться свидание, — продолжает Мейнхард, — разыскиваю Альберта и словно невзначай спрашиваю, как обстоит в последнее время у него с любовью, на что Альберт с присущей ему откровенностью тут же выкладывает, какую потрясающую ночь он провел с девушками по имени Кай и Май. Я едва удержался, чтобы не расхохотаться, слушая всякие пикантные подробности, а когда спустя несколько часов преподнес эту историю Ханнесу как веселый анекдот, тот сказал, что как раз накануне вечером видел Альберта в обществе двух симпатичных девушек: одну звали Кай, другую Май. Получилось, что моя мистификация стала реальностью. Уверяю вас — в Трапеже заложено какое-то дьявольское начало, — заканчивает Мейнхард.

— Как бы там ни было с любовными историями, но, по правде говоря, это единственная возможность выжить в нашем, увы, не романтическом мире, — с грустью заключает актер. — Важно, чтоб была тяга к приключениям, стремление преодолевать трудности и идти навстречу опасностям, рисковать, но ничего подобного жизнь нам не предлагает, мы живем в удобном безопасном мире — пешком не ходим, в темноте не высовываем носа на улицу, даже романтические профессии перевелись, а ведь душа жаждет хоть немного острых переживаний. И совсем неплохо, когда красивые женщины порой предоставляют нам такую возможность.

Выпитое шампанское ударило Леопольду в голову, он уже давно не употреблял ничего спиртного и испытывал легкое головокружение.

Общая беседа за их столиком смолкла, каждый разговаривает со своим соседом, в зале стоит приглушенный гул голосов. Леопольд разглядывает сидящих за другими столиками, узнает художников, писателей, актеров, большинство из них приближается к сорока — очевидно, это золотой возраст, зрелость, пора, когда создаются лучшие работы — апатия еще не успела наступить, такие люди — самая стабильная часть человечества, они-то и двигают жизнь вперед.

Это как бы единый цех, думает Леопольд, наверно, так оно и есть. Мейнхард рассказывает жене Веннета, что недавно закончил конкурсный проект музея лапландских ведьм, Веннет и Хельдур ругают освещение в Доме художника. Веннет в последнее время пишет в довольно темном колорите, однако оформители почему-то выставляют его полотна хоть и на виду, но свет туда падает плохо, нюансы картины стираются, она становится плоской, обедненной с точки зрения цветовой гаммы. А в главном зале освещение вообще никуда не годится, все об этом знают, годами говорят, однако ничего не меняется, некоторые даже пишут картины, сообразуясь с освещением, звучит как анекдот. Леопольд не понимает, как можно писать картину для какого-то определенного зала, это настолько абсурдно, что он не может удержаться от усмешки. Актер направился к соседнему столику поболтать со своими коллегами, такое впечатление, что все здесь друг друга знают, подсаживаются то к одной, то к другой компании — все как одна большая семья.

Но Леопольд не чувствует себя членом этой семьи, он немногословен, не участвует в разговоре, ему словно и сказать нечего, слова улетучились, мысли развеялись, ему неуютно, однако он покорно сидит и слушает, о чем беседуют другие.