Возвращение

Сигарета обжигает пальцы, он забыл про нее и теперь гасит и бросает окурок в мусорную урну. Сейчас ему больше всего хочется, чтобы его картины взяли на выставку. Ладно. Допустим, их берут на выставку, но ему хочется… Очевидно, ему хочется чего-то большего… И он в замешательстве приходит к выводу, что никогда не строил воздушных замков и стремился лишь к тому, что было в рамках реального. Его жизнь ничем не отличается от жизни любого служащего, он работает, ни разу не поставив перед собой недостижимой цели стать Леонардо да Винчи, Вермером Дельфтским, Пикассо… Он точь-в-точь как тот старик, который, опершись локтями о подоконник, глазеет на прохожих, пока кто-то не упадет замертво в его комнате. Он как сигарета, которую курили годами, покуда однажды курильщик не понял абсурдности этого занятия… Так в один прекрасный день и он, Леопольд, поймет, что наступил какой-то предел, и тогда он ногой (именно ногой) отшвырнет мольберт, отмоет руки от масляной краски и вернется в мастерскую по изготовлению надгробий.

Нет! Леопольд содрогается при одной этой мысли… Но, может, этот предел наступит именно сегодня, когда он вернется с выставки, неся под мышкой забракованные картины?

Леопольд поспешно встает, поднимается по ступенькам наверх и торопливо идет вдоль дороги. Словно в страхе убегает от самого себя, это кажется нелепым, особенно если принять во внимание, что так оно и есть (два Леопольда, один большой, другой маленький, преследуют друг друга). Он горько усмехается, замедляет шаг; улица пригорода безлюдна, только кое-где в садах старики копаются в земле, а матери выкатили коляски и греются на солнышке, остальные же в городе на работе.

Леопольд сворачивает на Жасминную улицу, название улицы не вызывает у него никаких ассоциаций, и даже увиденные в одном из садов трубы разной высоты ни о чем ему не напоминают. Однако неожиданно он улавливает в воздухе (именно в воздухе) какую-то мелодию и в удивлении останавливается.

Леопольду кажется, будто эта эстрадная песенка звучит у него в голове, но нет, он точно знает, что слышит ее, хотя маловероятно, чтобы звуки возникали в воздухе сами собой; надо сразу же найти этому какое-то мало-мальски убедительное объяснение. Он снова прислушивается и слышит щебет птиц, далекий шум машины, потрескивание костра, и внезапно Жасминная улица ассоциируется у него с увеселительным заведением.

Недолго думая, Леопольд поворачивает назад, чтобы поговорить о письме, спросить, разузнать. Он не жаждет развлечений, просто хочет знать правду, но, когда открывает калитку, мысль о том, что же он станет делать с этой правдой, вызывает на его губах улыбку: с незапамятных времен человечество гоняется за правдой — правдой в науке, правдой в искусстве, правдой в жизни; возможно, что притягательность правды и заключается лишь в ее поисках. Неприкрытая правда никого не делает счастливым, обычно она безжалостна, сурова и порой даже жестока. И все же правды жаждут.

Леопольд открывает калитку и видит: возле труб в плетеном кресле сидит высокий, голый до пояса молодой человек с бритой головой. Солнце опалило его тело, и оно приняло розовато-красный оттенок. Леопольду он представляется огромным поросенком — не свиньей, а именно гигантских размеров поросенком. Подойдя поближе, Леопольд спрашивает, дома ли Альберт.

Молодой человек встает и говорит, что он и есть Альберт, на его лице нет ни удивления, ни смущения, на нем застыла едва уловимая усмешка, словно он ждет, что сейчас произойдет нечто весьма забавное. Леопольд считает необходимым побыстрее объяснить, что его направил сюда Мейнхард и что вчера он нашел письмо, в котором упоминается про увеселительное заведение. Услышав о письме, Альберт расплывается в любезной улыбке, непонятно, чему он так радуется и что за этим кроется.

— Ах, значит, ты нашел письмо, ну тогда все в полном ажуре, — говорит он, и это «ты», сказанное совершенно постороннему человеку, не коробит Леопольда, напротив, ему даже приятно.

Альберт снова садится, перед ним панель с блестящими никелированными рычагами, он тянет их на себя — сперва один, затем другой.

— Это мечта моего детства, — растроганно произносит Альберт. — Ни о чем я так не мечтал, как о ветряном органе, разумеется, в детстве я представлял его в виде сооружения с высоченными, похожими на фабричные трубами, но и этот инструмент сгодится.

Через какое-то время тишина пригорода оглашается бравурной музыкой, звучит «тема судьбы», одновременно вульгарная и мощная, и Леопольд чувствует, как ему перехватило горло от восторга.

— Сегодня почти нет ветра, — говорит Альберт устало, а может, и разочарованно. — Пошли, взглянем-ка лучше на рожь, — приглашает он, поднимается с плетеного кресла и идет впереди.