Возвращение Амура

Кивдинский уже стоял перед жителями станицы, заложив руки за спину под распахнутым казакином. Атаман рысцой подбежал к нему, отдал честь, рявкнул: «Здравия желаю!» – и махнул рукой, подал знак собравшимся. Народ нестройно крикнул «Ура!», а притихшие было ребятишки высыпались перед купцом и загалдели:

– Дедушка Христофор, дай денежку!

Кивдинский сунул руки в карманы, потом взмахнул ими в стороны, и на головы мальцов дождем посыпались мелкие монетки. В пыли началась куча-мала. Кивдинский захохотал и заворочал головой, горделиво оглядывая площадь: вот, мол, я какой! И вдруг, словно что-то почуяв, всмотрелся в окна трактира и встретился взглядом с Муравьевым. Стоявший рядом атаман тоже посмотрел, разинул рот и истово перекрестился: видимо, разглядел в окне мундир и генеральские эполеты. Кивдинский сунул ему под нос кулак и бегом бросился через площадь к трактиру. Атаман припустил следом.

Муравьев кивнул Вагранову: идем, – и первым вышел в коридор. Из соседних номеров появились адъютанты и казаки. Увидев генерал-губернатора, дружно набрали воздуха, чтобы громко поприветствовать, но Муравьев жестом остановил проявление полагающихся по рангу чувств и пригласил за собой. Начав спускаться по лестнице в общую залу, они услышали свистящий от злобы шепот:

– Почему не доложил о приезде хозяина?! Я ж-же тебя, как клопа, раздавлю!..

И ответный шепот, почти рыдающий:

– Так вас же не было, Христофор Петрович… Помилуйте, ради бога!..

В зале перед самой лестницей на коленях стояли Кивдинский и трактирщик. Купец был уже без шапки, седые прямые волосы средней длины обрамляли обширную розовую лысину. Трактирщик вид имел цыганистый, этому способствовали черные кудлатые борода и шевелюра. Увидев Муравьева со свитой, они дружно склонились, почти упали – лбами в пол. Атаман вытянулся у дверей и кинул ладонь к козырьку фуражки. Муравьев кивнул ему и брезгливо сказал в склоненные спины:

– Встаньте, господа. Подобострастие подобное допустимо лишь перед образом Господа Бога. Для замаливания грехов.

– Правда ваша. – Кивдинский быстро, по-молодому легко, поднялся с колен и поклонился. – Переусердствовал-с. – Боком лакового сапога он пнул трактирщика, все еще стоявшего на коленях; тот живо вскочил и, пятясь и кланяясь, убрался за трактирную стойку. – Вину свою великую чую за нерадушный прием. Сам я в отлучке был, а людишки наши недогадливы да нерасторопны… Каюсь и прошу: не оставьте вашей милостью, пожалуйте в мой дом. Там для вас, ваше превосходительство, апартаменты более приличествующие…

– Мне и здесь неплохо. – Голос генерал-губернатора сух и холоден. – Кстати, насколько мне известно, ваш дом в Бянкине, что за Нерчинском.

– Совершенно так-с, – снова поклонился купец. – Но у меня и здесь дом имеется, и в других местах. Не в трактире же останавливаться, когда по делам езжу.

В угодливой интонации явственно просквозила ирония, но Муравьев предпочел ее не заметить.

– А у меня к вам дела нет и пока не предвидится. Господин атаман, – обратился он к атаману, так и стоявшему навытяжку у дверей, – прошу пополудни пожаловать с докладом. И почему пристава не вижу?

– Убыл в соседнюю деревню, за пятьдесят верст, – ответил атаман.

– Ну, тогда не смею никого задерживать.

Атаман развернулся и вышел, стараясь чеканить шаг. Кивдинский, как-то сразу по-стариковски ссутулившись и поникнув, последовал за ним.

– Иван Васильевич, – обернулся Муравьев к порученцу, – я слышал, здесь проживает прямой потомок албазинского казака Корней Ведищев.

– Трактирщик наверняка знает. Сейчас выясним. Велите позвать?

– Пригласи его чаю с нами попить и поговорить.

2

Чаевничали за одним большим столом, собранным из трех. Трактирщик и половой накрыли его большой льняной скатертью, расшитой по углам красными петухами, поставили два медных самовара, пышущих жаром. На обливных глиняных блюдах горками возвышались маковые баранки, шанежки с творогом, пирожки с разнообразной начинкой – с луком и яйцами, с морковью, с рыбой, мясом, черемухой… К пирожкам – масло топленое: чтобы надкусить и масла внутрь маленькую ложечку. Вкуснота-а! В небольших плошках отражали солнце озерца медов – донникова, боярышникова, разнотравного – и варений из дикорастущей ягоды – смородины, голубики, земляники. Посуду чайную трактирщик выставил китайскую – из тонкого фарфора. Он попытался было сунуться с бутылками – «наливочки домашней», но адъютанты в голос шикнули, и он благоразумно убрался.

За Ведищевым сбегал сын трактирщика. Привел сухонького старичка в пестрядинной рубахе навыпуск, из-под которой на яловые полусапожки спускались черные плисовые штаны. Волосы на голове были седые, но густые и слегка вьющиеся; седая же кудреватая борода обрамляла снизу загорелое морщинистое лицо. А вот усы не удались – были редкие и не поседели полностью: где-то проглядывал рыжий, где-то черный волос, – и это забавно сочеталось с пестрядью рубахи.

Увидев вошедшего, генерал поманил его пальцем. Ведищев шагнул, степенно поклонился: