Возвращение Дикой Розы

Именно в этой глуши подальше от посторонних глаз у Саморры и Гонсалеса располагался один из важнейших перевалочных пунктов при транспортировке наркотиков. Единственный полицейский в этой деревушке был своим человеком, инспекция из центра округа наезжала не часто, да о ней, как правило, удавалось узнать заранее.

Агенты Федерального управления по борьбе с наркобизнесом не интересовались пограничным поселком — что можно найти в мексиканской деревушке, где живет всего несколько семей, а по-английски умеет говорить три с половиной человека? Им и в голову не могло прийти, что именно здесь большие партии кокаина фасуются и затем расползаются по всей территории страны.

В деревушке был и гараж. Здесь побитый лимузин выправили, перекрасили, поменяли номера с мексиканских на номера штата Нью-Мексико и за гроши продали в соседнем городке небогатой испано-американской семье. Так исчезло важное доказательство причастности Саморры и Гонсалеса к гибели Рикардо Линареса.

В течение некоторого времени они пробыли на месте, приходя в себя после бегства через всю Мексику. Саморра побрился, переоделся и постепенно становился похожим на самого себя — матерого преступника Шефа-Манкони-Саморру. Он вновь стал разговаривать со всеми тоном, не терпящим возражений, делая исключения лишь для одного человека — проповедника Вилмара Гонсалеса.

Прошло несколько дней, и до Саморры стали доходить крайне тревожные слухи — его собственные люди, оставшиеся в Мексике, пользуясь тем, что грозный Шеф находится за границей и не может вернуться, начали пускать «товар налево», иначе говоря, прикарманили себе большую партию, которая оценивалась в сотни тысяч долларов.

Саморра немедленно вызвал к себе Гонсалеса.

— Вил, — доверительно заговорил он, убедившись, что охрана на месте и никто не может войти и помешать им. — Надо навести порядок в Куэрнаваке. Тамошние ребята что-то начали меня беспокоить. Надо бы сделать им легкое внушение.

Гонсалес улыбнулся.

— Что ты подразумеваешь, произнося «легкое» внушение? Проповедь или деяние?

— Как ты всегда умеешь изящно выразиться, — довольно хмыкнул Саморра. — Я имею в виду «деяние», другие словами, пришей кого-нибудь, чтобы другим неповадно было.

— Грешнику да воздастся по заслугам его, — заметил проповедник.

— Вот именно, — одобрил его высказывание Саморра. — И вот еще что. Ты поедешь отсюда один, поскольку ты так ни разу и не засветился. Хитрый, черт!

— Зачем же поминать врага всего человечества, — укорил его Гонсалес.

— Ну ладно, ладно, — добродушно махнул рукой Саморра. — Так и быть, не буду. Значит, слушай. Наши ребята обеспечат тебе алиби. Разумеется, ты пересекал границ; в последний раз десять лет назад, или когда там ты это делал официально. А все это время проповедовал по поселкам Нижней Калифорнии. Не забудь при каждом удобном случае жаловаться на жару и тамошний климат.

— Плохой климат не препятствие для слова Божия, — заметил Гонсалес. — И я в поте лица своего несу его людям, где бы они ни жили.

— Правильно, — кивнул головой Саморра. — Но теперь ты понесешь слово Божие тем, кто живет в Куэрнаваке. Поинтересуйся у них, куда они дели последнюю партию товара. Мне точно известно, что они ее получили, но наследующий пункт она так и не поступила.

— Я пристыжу их, — тонко улыбнувшись, ответил Гонсалес.

— Да-да, наведи там порядок, — кивнул Саморра.

На следующий же день Вилмар Гонсалес через тот же приграничный пункт перебрался обратно в Мексику, а еще через несколько дней в Куэрнаваке появились большие цветные афиши: «Проповедник из США Вилмар Гонсалес путь к истинно христианскому образу жизни».

Выбитый из колеи гибелью брата, Рохелио на время выпустил из виду Тино, ему казалось, что Эрлинда сгущает краски, описывая странное поведение сына. Но вот в один прекрасный день Тино явился домой только под утро. Эрлинда и Рохелио всю ночь не сомкнули глаз, и, не дожидаясь, когда сын ляжет спать, Рохелио решительно зашел к нему в комнату.

Тино, казалось, совсем не удивился тому, что отец не спит в столь ранний час. Он как-то отстраненно, равнодушно смотрел на него, вернее, сквозь него.

— Я хочу знать, где ты был, — твердо сказал Рохелио.

Тино только едва пожал плечами, продолжая неподвижно смотреть в одну точку.

Сначала Рохелио показалось, что сын пьян, но нет, это не было похоже на обычное опьянение. Тино выглядел одурманенным, глаза как-то необычно блестели и казались остекленевшими. Отец хотел было сказать что-то еще, но, понимая, что сейчас с сыном говорить бесполезно, вышел, плотно прикрыв за собой дверь. На душе было тяжело.

Рохелио ни слова не сказал Эрлинде о том, в каком состоянии он обнаружил сына.

— Он устал, немного выпил, — объяснил он и, увидев, что Эрлинда хочет сама поговорить с Тино, попросил: — Не ходи туда. Лучше поговорим с ним позже, когда он выспится.

Однако никакого разговора не получилось. За поздним завтраком Тино был мрачным и неразговорчивым, он безучастно выслушивал все упреки матери, даже не стараясь ответить на них.