Возвращение домой

– Немножко. Обычно мы спускаемся в самые скалы, но сейчас прилив – мы вмиг вымокнем от брызг и водяной пыли.

– Тогда не пойдем туда.

Вместо этого они нашли защищенное от ветра место за громадным валуном, пожелтевшим от лишайника и очитка. Лавди устроилась на толстой подстилке дерна, подтянула к себе колени и обхватила их руками, чтобы удержать тепло. Гас прилег возле нее, вытянув ноги и опершись на локти.

– Здесь лучше, – сказала она. – Моря нам не видно, зато мы его слышим и, по крайней мере, не промокнем. – Она закрыла глаза и повернула лицо к солнцу. После короткой паузы добавила: – Гораздо лучше. Мне уже теплее. Жалко, что мы не взяли чего-нибудь перекусить.

– Я, вообще-то, не голоден.

– А я голодна. Постоянно. Как и Афина. Она небось уже в пути. Едет домой – из-за тети Лавинии. Она была в Шотландии. Вы ведь из Шотландии?

– Да.

– И где вы там живете?

– В Дисайде, графство Абердиншир.

– Около королевского замка Балморал на реке Ди?

– Не совсем около.

– Там близко море?

– Нет. Там только река.

– А реки не сравнишь с морем.

– Да, ничего похожего.

Лавди замолчала, задумалась о своем, уткнувшись подбородком в колени.

– Вряд ли я бы смогла жить вдали от моря.

– Это не так страшно.

– Это хуже, чем страшно, – это пытка.

Он улыбнулся:

– Неужели?

– Да. Я знаю по себе: когда мне было двенадцать, меня отправили в закрытую школу в Хэмпшире, и я чуть с ума не сошла. Все там было не так. Я чувствовала себя точно на другой планете. Все казалось чужим: дома, живые изгороди, даже небо. Оно как будто давило на меня своей тяжестью. Меня мучили ужасные головные боли. Наверно, я бы умерла, если бы осталась там.

– Но вы не остались?

– Нет. Я продержалась полтриместра, а потом уехала домой. Удрала. И с тех пор училась здесь.

– В здешней школе?

– Да, в Пензансе.

– А сейчас?

– Я закончила школу.

– И что теперь?

– Бог его знает, – пожала она плечами. – Афина после школы поехала в Швейцарию. Я бы тоже могла. А с другой стороны, если начнется война, я уже не смогу.

– Понимаю… Сколько вам лет?

– Семнадцать.

– Вы еще молоды для призыва.

– Какого призыва?

– Призыва на войну, на службу для штатских. Работа на производстве оружия, военного снаряжения…

Лавди была в ужасе.

– Я не собираюсь стоять у конвейера и делать пули! Если я не поеду в Швейцарию, то никуда не уеду отсюда. Случись война, так и здесь будет очень трудно не растерять мужества и держаться твердо. Тут, в Нанчерроу. А разве смогу я держаться твердо в Бирмингеме, в Ливерпуле или в Лондоне? Да я с ума сойду.

– Может быть, вам так только кажется, – успокаивал ее Гас, уже жалея, что вообще завел об этом речь.

С минуту она предавалась печальным мыслям, потом спросила:

– Как вы думаете, будет все-таки война?

– По всей вероятности.

– И что будет с вами?

– Меня призовут.

– Сразу же?

– Да. Я солдат территориальной армии. «Гордонские горцы»[61], это наш местный полк. Я записался туда в тридцать восьмом году, после того как Гитлер вступил в Чехословакию.

– Что значит – территориальная армия?

– Это армейские резервные части, их набирают из добровольцев, проживающих в данной местности.

– Вас обучили?

– В известной мере. Каждое лето я проводил по две недели в учебном лагере территориальной армии. Теперь умею стрелять из винтовки.

– Немцы тоже умеют.

– Да. В том-то вся и штука.

– Эдвард будет летчиком ВВС.

– Я знаю. Можно сказать, что мы оба разглядели во всем происходящем зловещие предзнаменования.

– Как же Кембридж?

– Если беда нагрянет, мы туда уже не вернемся. С выпускными экзаменами придется подождать.

– До конца войны?

– По всей видимости.

– Какая обидная трата времени! – вздохнула Лавди и после недолгого раздумья поинтересовалась: – Неужели все в Кембридже разделяют ваши с Эдвардом чувства?

– Нет, конечно. В студенческой среде встречаются самые разные политические настроения. Есть и такие крайне «левые», которым осталось только шаг шагнуть, чтобы превратиться в ярых коммунистов. Самые смелые из них уже сражаются в Испании.

– Какие храбрецы!

– Да, храбрецы. Не очень много здравого смысла, но потрясающая храбрость. Другие полагают, что все спасение – в пацифизме. А есть и настоящие страусы, которые прячут головы в песок и ведут себя так, словно ничего скверного не может произойти в принципе. – Он неожиданно рассмеялся, вспомнив о чем-то. – Есть у нас совершенно невозможный парень, по имени Перегрин Хейзлхёрст…

– Не верю. Таких имен и фамилий просто на свете не бывает!

– Клянусь, его правда так зовут! Частенько, когда ему нечем заняться, он отыскивает меня и великодушно позволяет мне угостить его выпивкой. Все, что он говорит, банально до крайности, а стоит поднять серьезный вопрос, как он поражает беспечностью, доходящей просто до безумия. Как будто новая война не важнее матча по крикету или игры в «пятерки» в Итоне[62], где Перегрин маялся в отрочестве.

– Может быть, он просто притворяется. А в душе так же полон дурных предчувствий и страхов, как и все мы.

– Вы имеете в виду истинно английское хладнокровие? Каменное лицо вопреки всему? Сдержанность, что бы ни случилось?

– Не знаю. Вероятно.