Возвращение Филиппа Латиновича

Усталый, невыспавшийся, раздраженный длительным, двухдневным, путешествием, в ужасе от перспективы провести ночь в отвратительном клоповнике, Филипп, глубоко подавленный, желая поскорее вырваться из этого медвежьего угла, бродил по серым крутым улочкам по соседству с бульваром, смотрел на закрытые сараи, навозные кучи, стога сена и сушилки с кукурузными початками и чувствовал себя потерянным в этой шумной утренней идиллии и бессильным принять какое-либо решение. С другой стороны улицы доносился звон наковальни: во дворе кузницы подковывали тучную кобылу, сытую, раскормленную, норовистую, с синими лентами в гриве. Звякали подковы, пахло углем и горелым рогом.

Тут же стоял какой-то желтый экипаж: кажется, представлялась оказия! Это был епископский кучер, Йожа Подравец, который привез вечером из прихода домоправительницу пречестного отца на венский скорый и теперь возвращался с мешком цемента обратно в Бишкупец.

После долгих переговоров Йожа Подравец согласился довезти господина до Бишкупца, и «ежели, промежду прочим, господину угодно, то он, Йожа, готов его отвезти не только до Бишкупца, но и до Костаньевца, до которого напрямик через турчинские левады рукой подать: можно сказать, около двух часов езды». Договорившись окончательно, он подковал Мицу, и они двинулись к Ловингеру за мешком цемента и жестяным баком, а потом на вокзал за чемоданами, Филипп уселся поверх мешка с цементом и своих огромных чемоданов, уложенных на и без того высокое мягкое сиденье пролетки, и они наконец покатили вниз по Фратерской, мимо Илирской на Краишкую к таможне, расположенной у железной дороги уже совсем на окраине города. Здесь по обочинам широкого шоссе росли старые тополя, а рядом с таможней стояло низкое бидермейерское одноэтажное здание, все шесть окон которого с фасада были наглухо закрыты тяжелыми железными ставнями.

— Шлюхи!

Йожа Подравец повернулся к Филиппу, лукаво ему подмигнул и презрительно махнул трубкой в сторону запертых железных ставень одноэтажного дома: мол, шлюхи, видно, еще спят!

Какое чудовищное слово: «шлюха»!

И все же, сколько сокровенных тайн скрыто в этом вульгарном слове, которое паннонские извозчики выговаривают, собирая под языком слюну от гадливости и презрения! Тайн давно ушедшей безотрадной юности, когда это слово витало над детскими горестями, как таинственный дирижабль, которого видели один-единственный раз и никто не имел понятия, где он мог спуститься.

Где-то здесь за живой оградой растет куст шиповника. Сын ветеринара Аурел однажды днем увидел там лежащую под красным зонтиком голую девку. Приятели обследовали потом весь участок до самого оврага, обшарили все кусты и канавы, но не обнаружили никаких следов авантюристки. Нашли только голубой, совсем выцветший шнурок, повисший на терновнике, и железную шпильку, однако являлись ли эти предметы собственностью искательницы приключений, принимавшей солнечные ванны под шиповником, или нет, установить не удалось. Гимназисты, точно кобели с задранными хвостами, ходили вокруг этого серого неприятного дома, где никогда не было видно ни души, где все было закрыто, заперто, хотя в городе и говорили, будто бы девицы распивают кофе в тени ореха.

В шестом классе, после года мучительной борьбы, Филипп, рискуя своим моральным престижем, отправился однажды в бордель. Был знойный июльский полдень. Утки сидели в лужах под тенью шелковиц, голубые колокольчики вьюнков склонили головки под лучами палящего солнца, занавеси во всех домах были спущены. Замысел представлялся смелым, но логичным. Самым подходящим временем был, конечно, полдень, когда никому не придет в голову, что он идет к шлюхам. Город точно вымер. Филиппа пробирала такая дрожь, словно он шел по мрачному погребу. Огромное голубое небо, заборы, маки в огородах, тополя, липы перед церковью, вот перебежала улицу собака и, лениво перескочив ограду, исчезла среди петрушки и помидоров. Филипп двигался как деревянный, точно под наркозом, оцепенелый и холодный, его влекла неумолимая страшная сила, только, смерть могла остановить его на этом пути. Кругом ни души, в полном одиночестве он пересек епископскую площадь: у него было ощущение, что его изгнали и заклеймили позором, что замысел его разгадан и все знают, куда он идет, и потому из-за каждой спущенной шторы люди смотрят, как сын лавочницы Регины шагает в бордель, где в конце концов ему и место, «поскольку и сам-то он родился в таком же борделе»! Перед собором ему перебежала дорогу белая кошка, на углу сквозь открытую дверь кондитерской слышно было, как взбивают сливки.