Возвращение Филиппа Латиновича

Филипп махнул рукой и заметил только, что, по его мнению, с таким вульгарным материализмом далеко не уедешь! Ни с какой точки зрения! Все это лишь мертвые слова, а жизнь между тем идет, давая миру в бесконечных вариантах непостижимую, таинственную красоту! А все то, о чем говорит Кириалес, — развязный фельетон, и только!

— Сказать по правде, я жил и на фельетоны, но никогда не гордился тем, что был фельетонистом. Вы же свои живописные фельетоны в припадке шизофрении провозглашаете сверхъестественной и непостижимой загадкой и воображаете, что ваши пестрые, масляной краской намалеванные фельетоны сверхъестественного происхождения!

— О неизвестных мне и неясных вещах я привык говорить с уважением; я бы никогда не осмелился говорить в вашем присутствии о чем-либо из области кожных болезней с таким чувством превосходства, с каким вы говорите о живописи! Мне для этого не хватает интеллектуальной наглости, с простодушием посредственности я не боюсь сказать, что мне, в отличие от вас, не все ясно. Некоторые понятия я оставляю и неоскверненными! Я не вульгарный материалист, не циник, не дерматолог. И если вы двадцать семь тысяч раз держали в руке этот паршивый срез церебральной ткани, то я двадцать семь тысяч раз дрожал перед своим полотном! Я верю в чистоту художественного познания как в единственную чистоту, которая еще существует в окружающем нас свинстве! Вы меня поняли? И я не позволю себя оскорблять, вы меня поняли?

— И вы полагаете, что ваш крик вызван чистотой художественного познания?

— Да бросьте вы наконец! — Филипп толкнул стол с таким ожесточением, что опрокинулся графин, рассыпался сахар и сливовица полилась Баллочанскому на колени.

Что за пошлость и глупость! Какая бесплодная трата времени говорить с глухонемыми, сумасшедшими и маньяками! Какое понятие имеют эти варвары о восприятии художника? Что они знают о том, что нужно смотреть не назад, а только вперед! Непосредственно, чисто, как бы умывшись, без единой предвзятой мысли! Без подсказки, не сквозь чужие очки, а соответственно своим собственным эмоциональным возможностям: вне пространства, вне времени, не думая и не мудрствуя лукаво! А он, Филипп, еще не растерял свои эмоциональные силы, он необычно живо чувствует, что живопись вовсе не «оттиск птичьей лапки в грязи» и не «восковое литье», как уверяют эти варвары. Живопись — талант, и это как раз то, чего бездари никогда не могут понять. А в таланте заключена именно та сила, которую никакой материей не объяснишь, и функции этого таланта очевидны, они стоят над обычными функциями разума и материи и недоступны нашему пониманию!

С улицы послышался тревожный шум.

Оттуда с некоторых пор доносились громкие и пьяные голоса подводчиков, топот сапог, хлопанье дверей, щелканье кнутов, потом раздался чей-то крик и тут же поднялся истошный вопль:

— Убили! Убили!

Все выбежали в темноту.

Перед домом лежал человек в куртке киноварного цвета с распоротым животом. Кишки вывалились а грязь. В свете фонаря, которым кто-то взволнованно размахивал над головой раненого, дымилась необычайно красная кровь. Кровавое месиво ярко-красного распоротого живота, зияющее мясо, горячий жидкий краплак, пропитавший киноварную куртку и заливший сапоги, темная дымящаяся лужа — все казалось призрачным и неясным. Слышалось пугливое фырканье лошадей. Запах теплой крови встревожил животных, один конь бешено рвался, норовя перепрыгнуть через дышло, звенел удилами и бил копытами.

— Вот это хорошо, — бормотал Баллочанский, нагнувшись над умирающим, который хрипел, точно зарезанный бык, — это хорошо! К чему много слов? Берешь кухонный нож — и прямо в брюхо! Это проще всего! «Mir nichts, dir nichts!»[64]

Лицо Баллочанского при неверном свете фонаря казалось мертвенным. Нижняя челюсть безжизненно отвисла, в уголках губ пенилась слюна, как во время припадка падучей.

«Этому ничтожеству стало плохо от ракии, — решил Филипп, сам совершенно трезвый, словно он не выпил ни капли. — Надо отвести его домой, а то свалится где-нибудь в канаве. «Mir nichts, dir nichts!» Странно!»

* * *

Два дня после этой пьяной ночи Бобочки в кафе не было; говорили, будто у нее ангина. На третий день под вечер Филипп решил ее навестить. Моросил дождь, надвигалась хмурая желтая осень. Филипп пошел было по тропе кратчайшим путем, но кто-то унес переброшенную через ручей кладку у омута, где поили скотину, пришлось вернуться и идти мимо кирпичного завода, а потом подняться к Бобочкину дому со стороны двора, через виноградник. Незавешенное окно ее комнаты было освещено. Филипп подошел вплотную: за столом сидел Баллочанский и при мерцающем пламени свечи читал газету, в тени на красном одеяле постели шевелился какой-то непонятный черный клубок, мелькали белые пятна обнаженного женского тела: ноги, бедра… Происходило что-то невероятное. Человек в черном и голая женщина в тесном сплетении тел — точно картина на средневековой колокольне. Один из семи смертных грехов: «Женщина в блудливых объятиях Нечестивого».

Филипп постучал.