Возвращение Филиппа Латиновича

Сергей Кириллович Кириалес смотрит на сидящего перед ним растерянного, с издерганными нервами человека и думает о своих собственных расстроенных нервах. Если бы этот недоумок-художник знал, что с ним разговаривает безвольный человек, сущая развалина, старая истлевшая тряпка, непригодная даже для того, чтобы об нее вытереть ноги! Он-то, Кириалес, старый искушенный диалектик, понимает, что в словесном споре самое главное — бить противника его же собственными доводами. Прочесть в душе человека его уязвимые места и выдать их ему, чтобы он послушал самого себя, — в этом альфа и омега диалектики! А прочти кто-нибудь его собственные мысли, какая бы жалкая вышла картина! С первого же дня он заметил, что художник сомневается в себе, сомневается в своих способностях. И он тут же поймал его, как собака перепелку. А сейчас вот (из-за пьяного тумана ему его даже немного жаль) издергал его, хотя все это лишено всякого смысла.

— Жизнь, и искусство в том числе, не обладает каким-то определенным, а тем более — высшим смыслом! В нашей жизни все так устроено, что даже самые дорогие для нас мгновения по сути дела совершенно бессмысленны. Приятное щекотание нервов не нуждается в каком-то высшем смысле, хотя от этого нисколько не теряет своей привлекательности. Скажем, тело женщины, стакан вина, сигарета, дым, осень, сливовица… ваше здоровье, дорогой маэстро, давайте чокнемся и выпьем за здоровье госпожи Радаевой!

Филипп хмуро чокнулся, выпил за здоровье Бобочки и все так же хмуро и раздраженно заметил:

— Все окружающее вам кажется грязным, как накожные болезни! Какой-то дерматологический взгляд на вещи! Я, к сожалению, не дерматолог!

Сергей Кириллович едва заметно улыбнулся про себя себе и своим собственным горестям.

«То, что он дерматолог, далеко не худшая его сторона! Вот сидит перед ним потерпевший крушение художник, бывший, в сущности, человек, у которого в жизни, похоже, нет абсолютно никакой цели, кроме как обманывать самого себя эстетским филистерством (и так на протяжении всей жизни систематически обманывать себя гипотетическим существованием живописного таланта!), сидит поседевший, обрюзгший, с синими кругами под глазами, испитой человек и не может взглянуть на себя в зеркало, смотрит, так сказать, вообще и полагает, что необычайно прозорлив. Как это все печально!.. Сидит тут с этой кассиршей в вонючем трактире, целыми ночами болтает о воздействии невидимых сил, о магических излучениях, о чудесном значении горящего в нас святого огня, а по сути дела прилепился к этой страстной, несчастной бабе, и вот теперь они все трое катятся в глупом и запутанном клубке неизвестно куда — таков, примерно, диагноз status praesens![63]»

Разодранными клочьями мелькают отрывки мутных пьяных речей грека в сознании Филиппа. Ему хочется возразить, но все эти сложные умозаключения подавляют его, и он не находит нужных слов.

«Что плел этот невежда об отсталости египетской клинописи? Имеет ли он понятие о египетском искусстве? Видел ли этот аферист хоть одну-единственную египетскую бронзу? Или, скажем, бледно-зеленые египетские светильники на саркофагах с прозрачными кристаллами известняка и рельефами загробных символов? Как можно так бросать слова на ветер? Он, Филипп, должно быть, и в самом деле запоздалый романтик, него взгляд на вещи в известной степени, вероятно, романтичен, но так жонглировать истасканными материалистическими понятиями, кстати сказать, наукой давно уже опровергнутыми, могут только такие бывшие, интеллектуально истасканные дерматологи!»

Филиппу хочется одним единым взмахом руки сбросить со стола весь этот звякающий и брякающий шум истертых словесных штампов (как стопку не имеющих цены фишек), но он никак не может взять себя в руки. Одновременно с желанием сопротивляться в душе появляется тихая подавленность. Какой смысл говорить глухому о музыке? К чему толковать варварам об орфических радостях и о том, что такое, в сущности, орфическая экзальтация? Верх глупости говорить о прекрасном, глубоком, во всех смыслах проблематичном начале, неведомом, непознанном, тайном, сверхъестественном и самом в нас непосредственном, — об этом стеклянном блеске последней нашей серебряной игрушки, оставшейся нам как последняя радость и последняя утеха в окружающем нас болоте! Растолковывать картонным октаэдровидным мозгам, не имеющим понятия о таинственности этого блеска?! К чему? Колдовская сила таинственной игры в красоту так непреложна, что ею непрерывно уже целые столетия тешатся все континенты, расы, культуры, эпохи, времена, а тут выныривает из вонючего дыма бродяга без роду и племени с трубкой в зубах и пытается все свести к дешевому анекдоту, самые сокровенные порывы свести к механическому действию «исключительно телесного», словно в наших творениях нет ничего от духа, словно египетская бронза сегодня менее живая, чем семь тысяч лет тому назад, когда она горячей вышла из литейной!