Возвращение Филиппа Латиновича

Закурили. Заклубился вокруг свечи дым. Тишина. На столе мокрый котелок Баллочанского и часы Филиппа; стук механизма громко, с металлическим звоном, отдается от полированного стола. И минуты вдруг полетели с невероятной быстротой: вот уже двадцать восемь минут седьмого!

На столе у свечи бронзовое изображение Европы на бешено скачущем быке. Баллочанский взял в руки миниатюру и, наклонившись к свету, поднес ее к самому носу: казалось, он нюхал маленькую Европу, как пес. Выглядел он измученным и был совсем серый.

— Хорошая вещица! Оригинальная. У нас в гимназии в коридорах перед классами стояли гипсовые античные статуи. На одной из консолей стоял Сципион Африканский. Больше всего мне нравился этот Сципион Африканский. У него была физиономия отпетого разбойника! Потом мне пришлось сталкиваться в своей адвокатской практике с подобными разбойниками (а позже с этими господами я хлебал подгорелую баланду), и ни разу я не встретил более совершенной модели черепа преступника, чем у Сципиона Африканского! Один человек вырезает целые народы и становится примером для гимназистов, а другой убивает одного человека и отправляется на виселицу. Прелестные законы! Знаете, господин профессор, всем нам, гуманистам, Рим казался идеалом! Тот самый Рим, который создавал такие прекрасные вещицы, как эта маленькая Европа! Но кому пришлось на собственной шкуре испытать варварскую, инквизиторскую, идиотскую и подлую суть этих римских законов, тот уже терял всякое уважение к таким культурно-историческим безделушкам! Рим был не таким, Рим был таким!

Говоря первую часть своей фразы: «Рим был не таким», Баллочанский указал на маленькую Европу, которую держал на ладони, потом, поставив ее снова на стол, принялся тыкать указательным пальцем левой руки в свое мокрое пальто.

— Вот таким был Рим, как я нынче: раздавленная и заплеванная груда мяса! Я наблюдал цезаристов, этих наших патрициев, и сам ел за их столом! Сколько людей, подобных мне, должны были превратиться в то, чем я стал сегодня, чтобы такой Сципион Африканский мог оставаться на своем постаменте! Дорогой мой сударь! Die Kunst ist schön, aber das Leben ist ernst![67]

Филипп всматривался в тупое лицо наркомана, следил, как дрожат его длинные пальцы с синеватыми грязными ногтями на краю пепельницы, как нервно стряхивают пепел, как пощипывают ворс вытертого шелка на драном воротнике истрепанного и засаленного пальто, и не понимал, что, собственно, Баллочанский хочет сказать этим своим Сципионом Африканским и зачем он пришел к нему, и именно сейчас, когда стрелка часов так стремительно движется и, перевалив за половину седьмого, уже приближается к без четверти семь.

Филипп заговорил о старых, давно погребенных временах Паннонии, когда по мощеным дорогам этого болотистого края мчалась римская почта, а римляне добирались на теплые паннонские воды за четыре дня. И если сегодня произойдет катастрофа, и сгинут все эти наши ниточки телефонных проводов и картонные папки кадастровых книг, и кто-то в далеком историческом будущем примется за раскопки этого болота, то единственная непреходящая ценность, которая попадет в руки грядущих поколений, будут эти самые римские дороги да вот такие миниатюры — бронзовые Европы, разные безделушки, урны, глиняные сосуды и прочая утварь. Вся наша цивилизация, измеренная подобной эстетической мерой, не стоит ни гроша в сравнении с римскими произведениями искусства!

Слова Филиппа не вызвали у Баллочанского ни малейшего интереса. Он пришел сюда прямо из кафе, очень возбужденный, чтобы поговорить начистоту, и сейчас сидит, сосредоточившись на главной цели своего прихода, а этот человек своими россказнями о том, «что попадет в руки грядущих поколений», по всему видно, хочет выпроводить его за дверь.

— Речь сейчас идет не о том, что попадет в руки грядущих поколений, господин профессор, а…

Начал он резко, точно топором отрубил, а потом вдруг почувствовал, что не в силах закончить фразу и запнулся на полуслове.

Филипп посмотрел на него с деланно сдержанным удивлением.

Потом наступило долгое молчание, было слышно только, как быстро и громко тикают часы на полированном столе.

— Вы хотели что-то сказать, господин доктор?

— Да, я хотел сказать: это касается прежде всего меня! Я пришел просить вас об одном одолжении.

— Пожалуйста!

— Я пришел просить вас оказать одну услугу лично мне!

— Пожалуйста, если это зависит от меня, с удовольствием, господин доктор!

— Собственно, как вам сказать? Речь идет о Бобе!

— Господин доктор, пожалуйста…

— Дело вот в чем: есть в жизни обстоятельства, когда мужчина…