Возвращение грифона

Меня радовало, что Маша, когда рассказывала об этих развлечениях, подходила к вопросу с позиции наблюдателя и врача-психиатра. Ни разу она не выразила желания поучаствовать в этих игрищах, и хотя не осуждала (ну чего осуждать больных? Они же больные!), но и не оправдывала этих извращений. Они взрослые люди, и могут заниматься тем, чем хотят. Если это не мешает другим.

Распущенность элитной молодёжи, со слов учёной Маши, была неким протестом против тотального запрета на всё – на свободное выражение мнений, на железный барьер, поставленный между Советским Союзом и остальным миром.

С моей точки зрения – это было ерундой. Как раз элитная молодёжь могла посещать и заграницу, и могла смотреть запретные для остальных советских людей фильмы. Вот оттуда, из этих порнушек, они и набрались своих безобразий. Впрочем, возможно, что обе версии имели под собой основание.

Шли дни. Мы работали, отдыхали, ходили в театр и в кино. Мы были счастливы. Но всё когда-то кончается. Счастье – тоже.

Однажды, когда мы вернулись из города, где сходили в ресторан – посидели, послушали, как играет джазовый оркестр – заметили, что у входа в наш подъезд стоят две чёрные волги. В них сидели люди с одинаковым выражением лица, похожие как две капли воды.

Опять дежавю – подумалось мне, и под ложечкой противно засосало.

– Маш, это по нашу душу, рупь за сто сказал я, кивнув на компанию 'одинаковых людей'

– А может – нет? – жалобно, с надеждой спросила моя подруга, но было видно, что она и сама знает, что почём.

– Давно следовало ожидать – пожал я плечами – и как это они до нас не добрались раньше? Осень уже, а мы всё не беседовали с людьми, у которых чистые руки и ледяная голова.

– Со снеговиками, что ли? – фыркнула Маша – вечно – скажешь, хоть стой, хоть падай!

– Со снеговиками – задумчиво протянул я – интересно – с чем они прибыли… Делаем ставки? Я говорю, что будут перетаскивать в Москву. А ты что скажешь?

– Как бы на нары не перетащили – заметила Маша – сбежим, если что?

– А куда бежать-то? В тайгу? Нет, Маш…тут будем воевать. На их территории. Да ладно – пошли домой, хватит в машине сидеть. А то они уже зашевелились – подозрительно выглядит – подъехать и не выходить из машины.

Мы заперли волгу, припарковав её у подъезда. Переулок был тихим, семей в доме жило мало, так что место для парковки всегда хватало. Что касается безопасности – только идиот мог попытаться украсть машину у колдуна. Или смельчак. Но таких до сих пор не находилось. Особенно, когда разошлись слухи о том, что я сделал с группой оперов, измывавшихся надо мной в райотделе.

Заклинание таки-сработало. Они на самом деле покрылись нарывами, из которых лезли черви. Когда я это увидел – меня чуть не вырвало. Одно дело знать, как это должно быть, а другое дело – видеть. Как увидел? Пришли они ко мне. Все. В сопровождении конвоя. Видимо начальник райотдела посодействовал им, за то, чтобы они не указывали его в явках с повинной.

Когда эти люди появились у меня, они уже были осуждены – их доставили ко мне прямо из сизо, перед этапированием в Нижний Тагил, на ментовскую зону. От них ужасно пахло – как от разложившегося трупа, а вид напоминал о прокажённых. От гордых, наглых оперов ничего не осталось, кроме разъедаемых червями оболочек. Они кашляли, отхаркивая кровь и червей, и это был ад, в отдельно взятом райотделе.

Мне даже стало не по себе – может я переборщил? Может не стоило ТАК их наказывать? Но Маша с ожесточением сказала, что они вообще заслуживают смерти за свои преступления. Может и так…только смерть, она быстрая – бах! И нет человека. Он даже почувствовать ничего не успеет. А гнить заживо, зная, что спасения нет – это гораздо страшнее. Среди этих людей не было Дымова – он покончил с собой. Мысль о том, что придётся идти на поклон к колдуну, довела его до самоубийства. Кстати сказать – косвенно я добрался и до участкового, с которого всё и началось. Он повесился, узнав, что случилось с его подельниками. Не смог каждый день жить под гнётом мысли о том, что вот-вот в его дверь постучусь я, и напущу на него такую же порчу.

Я снял поклятие. Не сразу, но нарывы исчезнут, оставив лишь шрамы, напоминающие о наказании. Только людей не вернёшь, тех, которых они забили до смерти, пытаясь повесить на них преступления, которые те не совершали.

Операм дали по десять-пятнадцать лет – максимум, что давало советское правосудие. Выше этого наказания была только смерть, а советский суд посчитал, что смерти они не заслуживают. Нашлись какие-то заслуги, какие-то смягчающие обстоятельства. Ведь они не только простых граждан избивали и убивали, они же и бывших уголовников прессовали, а это уже другое дело.

Я не протестовал – им и этого хватит. Моё наказание было таким страшным, что сроки, отпущенные им судом, в сравнении были детскими играми. Ещё бы месяц – и в живых не осталось бы никого. И даже после моего вмешательства они не скоро восстановят здоровье. Впрочем – я не особо старался им помочь. Я хорошо помнил скрежет монтировки, пробивающей мою грудь…